В этот момент Инга, как никогда прежде, поняла Оленькину маму, пусть и считала ее всегда хладнокровной старой стервой.
— Если она узнает, что мы снова встречаемся, — Оленька трепала лист одинокой розы, которая лежала рядом с ней на диванчике. Цветок был из недорогих и явно появился тут не случайно. — …то устроит скандал. И дети тоже будут против…
— А ты?
— Мне с ним хорошо…
Инга ни о чем не спрашивала, но Оленька вдруг сама принялась рассказывать: о том, как она встретилась в университете с человеком, который первый увидел в Оленьке не серую мышку, а умного и достойного человека. О том, какой была эта ее утерянная любовь, и что закончилась она свадьбой, а свадьба — разводом, во многом — из-за мамы… ну, и еще из-за собственной Оленькиной глупости.
Ей надоело жить в нищете. А оказалось, что в богатстве тоже не много радости.
Нет, Оленька после того развода ни в чем не нуждалась, но вещи, казавшиеся ей недавно важными, вдруг потеряли всякое значение. Она существовала по чужим правилам, и никто, ни мать, ни новый муж, ни ее подруги, одобренные ими обоими, ни даже дети не особо задумывались над тем, чего же хочется самой Оленьке. Она понимает, что винить некого, но…
Теперь-то она получила свободу!
Инга слушала ее пылкую речь, не перебивая. Пусть себе говорит. Какое Инге дело, если разобраться, до Оленькиных душевных треволнений? Хочется ей связать жизнь с этим ненормальным, так и на здоровье… Конечно, мамочка Оленькина вряд ли одобрит подобный пассаж, и зря Оленька надеется, что она останется в стороне. Денежный кран по-всякому перекрыть можно.
— Почему ненормальный? — Игната чем дальше, тем сильнее интересовала личность человека, который и завязал весь этот узел со шкатулкой.
Инга поджала пухлые губы, но все же ответила:
— Я с ним тогда встретилась… точнее, он пришел ко мне.
Инга всегда пользовалась услугами одного СПА-салона, не слишком широко известного в узких кругах, но тем не менее, несмотря на отсутствие обычного пафоса, весьма и весьма достойного. Ей нравились эти уединенность и покой, вежливое дружелюбие хозяйки и исполнительность сотрудников, лишенная всякого раболепия, да и давала о себе знать многолетняя привычка.
И тот раз мало чем отличался от предыдущих.
Инга чувствовала, как она молодеет… нет, она не считала себя старой, скорее уж, зрелой — хорошее, обтекаемое слово, — но всякий раз, оказываясь в умелых руках Стефочки, массажистки от бога, Инга ощущала, как прожитые годы словно покидают ее тело.
И когда Стефочка, окончив сеанс, уходила — она искренне полагала, что после массажа обязателен получасовой отдых, чтобы душа свыклась с обновленным телом, — Инга впадала в ласковую дрему. Ей было тепло и уютно. Играла музыка, негромко и не раздражая ее…
— Не шевелись, — вдруг сказал кто-то шепотом ей в самое ухо и вцепился Инге в волосы. — Иначе хуже будет!
Щеки ее коснулось что-то холодное.
— Ты же не хочешь, чтобы личико твое пострадало? Потом долго ремонтировать придется.
Инга как-то отстраненно подумала, что ей не страшно. Это сон… иногда ведь случаются нехорошие сны? И нынешний — из их числа.
— Будешь Ольке жизнь портить, — сказали ей, — порежу! Так порежу, что ни один хирург не восстановит. Поняла, тварь?!
— Я не порчу, — сочла нужным возразить Инга.
— Ну да! Приехала! Против меня ее настроила… нет, дорогуша, если вдруг с Олькой у меня разладится, я за тобой приду.
И тогда Инга осознала, что все, происходящее с ней, наяву. На самом деле. Что она лежит на нагретом мраморном столе, голая и беззащитная перед этим психопатом, отчего-то решившим, будто Инга лезет в его, психопата, жизнь. И, что бы она ни делала, его не получится переубедить.
А он не спешил уйти.
Инга чувствовала на себе его взгляд и, пожалуй, впервые стеснялась своей наготы, пусть прежде и гордилась своим телом, его естественной красотой.
— Смотри, тварь, — ее сильно хлопнули по ягодице. — Я тебя предупредил!
Больше Инга в этом салоне не появлялась.
Она вообще целую неделю просидела дома, до самой Оленькиной смерти.
— Это он ее убил, — она потерла руку об руку, унимая дрожь. И Игнат понял, что та история действительно очень сильно напугала женщину. — Он, больше некому!
