Мозг производит время, и это самая главная работа мозга. Даже мышление – это второе. Михалыч не сразу въехал, минуты две тогда стоял, как статуя, с сухим кормом. Потом вспомнил муравьев и въехал. Правильно. Мышления у муравьев почти не было. Но делали все так, что Михалыч просто фигел. Особенно над рабочими муравьями. В них было что-то от японцев, которых Михалыч тоже уважал. У него висела в гараже их священная гора, Михалыч ее иногда разглядывал. Она была такой правильной, как будто ее изготовила не природа, а сами японцы по своей технологии.
Короче, время производит мозг. Вроде излучений. И время человеческой жизни тоже. А место это в мозгу так и не открыли. Тот ученый, с бородкой, сказал, что этим весь мозг занимается. Церковь, которую тоже на ток-шоу позвали, сказала, что это душа. «Подождите, – сказал ученый, – мы еще эту душу найдем». – «Ищите, ищите», – сказал батюшка. И пошла реклама.
Но главное Михалыч понял. А потом еще с Леной об этом говорили, она ему из Интернета скачала. Что длина жизни зависит от этого хронометра, который как бы впаян в извилины, а может, и глубже.
Михалыч потыркал сапогом снег. Костлявые головы все еще плавали перед глазами. Руки в карманах замерзали, и он снова потер их, но это не согрело.
Иногда собственных ресурсов этому хронометру в мозгах не хватало. Тогда он начинал отсасывать их у других. У тех, что в зоне доступности. В головах других людей. Если мощность у тех была поменьше, это получалось. Начиналась откачка времени жизни.
Так и с этими гребаными таблетками, кто их пил. В мозгах у них что-то пере… пере… Михалыч пнул снег. Они, в общем, превращались в вампиров. Не таких, а вот таких. Начинали отсасывать у других время жизни.
И за счет этого могли жить почти бесконечно. Все на них заживало, как у детей. Только если казнь, тогда, конечно. Типа расстрела или сожжения. Тогда – да, а так – нет. Появилась организация, которая предлагала их усыплять, а потом гуманно умерщвлять. Михалыч видел их пикет возле мэрии, когда проезжал. Стояли под Лениным со своими плакатами, кричали в мегафон.
Много чего стало твориться, каждый день сюрпризы. То какая-то дочь мать-геронтку в ванной утопила, пять лет дали. То одна женщина узнала, что муж геронт, и – на развод сразу. А потом его обследовали, оказалось, пил снотворное, которое еще до нарушения технологии сделали. Жена к нему обратно, а он ее видеть не хочет, гуляй, говорит. Еще несколько самоубийств, Интернет кипел просто.
Тут власть зашевелилась, прокуратура, стали опровергать слухи. Начали официально выявлять геронтов, ставить на учет. Хотели полностью снять их с пенсии, поднялся шум, сняли половину. И построили на федеральное бабло этот геронтозорий в самой глухой жопе, какую только можно придумать. Чтобы они жили все вместе, а вокруг на километры никого, из кого можно время откачивать. Только из друг друга. Кто-то в Сети написал, что там им, этим, совсем хреново. Что у них там ломки все время, лучше бы их всех усыпить. И умереть не могут, и жить не могут, потому что вампирят друг друга. Но его в Сети тут же затоптали. А проверить невозможно, стены там, системы слежения, внутрь не пускают. Работают там зэки, им пожизненку на это заменили, тоже по слухам.
Михалыч выдохнул. Пар, покрутившись возле лица, исчез. Почувствовав на себе взгляд, он повернулся к машине. Мать прижалась к стеклу и глядела на него.
Они сидели на заднем сиденье.
Михалыч – склонившись вперед, почти касаясь лбом своих джинсов. Мать осторожно гладила его по спине.
– Не надо, – сказал Михалыч.
Рука исчезла. Михалыч завел за спину ладонь и потер место, где гладила мать.
– Мне цыганка одна нагадала, – сказала мать. – Тебе еще два года было.
Михалыч слегка повернул голову к ней и снова опустил.
– Этот, говорит, тебя убьет. И на тебя показала, ты около газводы стоял, воды просил. Я еще удивилась, ты самым положительным рос, ничего такого в тебе не было.
– Ты поверила?
– Так она остальное все, как по правде, сказала. И про Василия, что здоровье. И что соседи нас затопили и у нас война с ними была.
– Что еще нагадала про меня?
