Полицейский молча посмотрел на него. Рядом остановилось несколько прохожих, и коп скосил на них взгляд.
— Может, ты думал, что красный свет — для белых, а зеленый — для черномазых?
— Да, так и подумал. Можно идти?
Полицейский отпустил Хейза, уперев затем руки в бока. Отступив на шаг, он посоветовал:
— Передай своим дружкам: светофор иначе устроен. Красный свет значит «стой», а зеленый — «иди». Для всех он работает одинаково: для мужчин, женщин, белых и черномазых. Так и передай дружкам-деревенщинам, чтобы в городе не терялись.
Прохожие захохотали.
— Я присмотрю за ним, — сказал Енох, приближаясь к копу. — Мой друг здесь всего два дня. Я присмотрю за ним.
— Ты сам давно в городе? — спросил полицейский.
— Я тут родился и вырос. Толкингем мой родной город. Я присмотрю за приятелем для вас… Эй, ты куда? Погоди! — Протолкавшись через толпу, он нагнал Хейза. — Я же спас тебя.
— Буду должен, — ответил Хейз.
— Да ладно, — отмахнулся Енох. — Может, заглянем в аптеку, возьмем по содовой? Пока рано, клубы закрыты.
— Не нравятся мне аптеки. Прощай.
— Будет тебе. Я все равно с тобой прогуляюсь, составлю компанию. — Он проследил за взглядом Хейза. — Я бы на твоем месте с деревенщинами не якшался. Особенно в такое время суток, да еще с фанатиками. С меня Иисуса хватит. Та мадама из социальной службы, забравшая меня у папани, целыми днями молилась. Мы с папаней жили при лесопилке, с ней переезжали. Когда приехали в Бунвилль, появилась та службистка. — Енох схватил Хейза за рукав пиджака. — Мне в Толкингеме не нравится, на улицах много народу, — признался он. — Так и норовят сбить тебя с ног… Ну да ладно, пришла, значит, эта мадама, и я ей, похоже, глянулся. Мне тогда всего двенадцать исполнилось, и я хорошо пел гимны, которым научился у одного черномазого. Глянулся я, значит, мадаме, и она забрала меня в Бунвилль, жить с ней. Дом у нее кирпичный был, но она целыми днями молилась.
Тут в Еноха врезался невысокий мужчина в выцветшем комбинезоне.
— Смотри, куда прешь! — прорычал Енох.
Коротышка угрожающе поднял руку и по-собачьи оскалился.
— Это кто здесь вякает? — огрызнулся он.
— Видал? — заметил Енох Хейзу. — Все только и хотят, что сбить тебя с ног. Никогда еще такого враждебного места не видел. Тот же дом кирпичный. Я в нем с мадамой два месяца прожил, потом пришла осень, и она отправила меня в Родмилль. Я подумал: ну вот, облегчение. С мадамой ужиться не получалось. Она не старая была, лет сорока, зато страшная.
В коричневых очках, волосы такие жиденькие, что твоя подливка из свинины, по голове размазанная. Я обрадовался, думал, в академии проще. Я ведь однажды сбежал от службистки, она меня вернула и сказала, будто бы имеет на меня бумаги, по которым запросто может отправить меня в колонию, если не буду послушным. Вот я и радовался, что в академию отбываю. Ты в академии не учился, ни разу?
Хейз как будто не слышал вопроса.
— Ну, скажу тебе, обманулся я, — продолжил Енох. — Боже правый, какое там облегчение! Прошло четыре недели, и я убег, и мадама вернула меня к себе. Я знал, черт возьми, что она так поступит, и все равно убег из академии. — Енох с минуту помолчал. — Знаешь, как мне удалось бежать от службистки?
Секунду спустя Енох сам ответил:
— Я ее напугал вусмерть. Стал учиться и учиться, даже молился, просил Иисуса, чтобы он показал, как уйти от мадамы, не убив ее и не загремев в колонию. Потом в одно утро я проснулся и при свете дня вошел без портков к ней в спальню. Сдернул с мадамы одеяло, и у нее случился сердечный приступ. Затем я вернулся к папане, и больше мы этой шкуры не видели. Ты только зубами скрипишь, — заметил Енох, приглядевшись к Хейзу. — Не смеешься. Поди, ты из бедных вышел?
Хейз свернул на боковую улочку. Слепец и девушка дошли до угла, на квартал впереди.
— Кажись, догоним их в конце концов, — произнес Енох. — Ты в городе много людей знаешь?
— Нет, — ответил Хейз.
— И не узнаешь. В этом городе друзей завести трудно. Я тут два месяца, а все ни с кем не сдружился. Все так и норовят затоптать меня. Смотрю, с деньжатами у тебя порядок? У меня вообще ни гроша. Были бы деньжата, уж я бы нашел, куда их потратить.
