— Иногда они возвращаются!
И вот тогда мы вздрогнули:
— Кто возвращается? — вскрикнул — от неожиданности срываясь на писк — наш юный друг.
Иван Пантелеймонович посмотрел на него с укоризной и назидательно погрозил указательным пальцем:
— Но-но-но, вашбродь! Да нешто вы не знаете? Сказано ведь: не удивляйтесь этому, ибо наступает время, когда все, кто в гробах, услышат глас, и выйдут творившие добро в воскресение жизни, а делавшие зло — в воскресение осуждения[11].
Поручик, нимало не стесняясь моего присутствия, сплюнул на паркет:
— Да ну тебя, Иван Пантелеймонович! Я-то уж было подумал…
Иван Пантелеймонович вновь погрозил пальцем:
— Вы как дитя, вашбродь… да вы дитя и есть! Знаете, что в такой ситуации сказал бы человек ученый?
— И знать не хочу!
Поручик отвернулся, но слова Ивана Пантелеймоновича догнали его и в спину:
— А сказал бы он — метафора!
Все, включая и нашего юного друга, невольно прыснули.
— Ладно, господа, — вернулся к теме господин Чулицкий, — Бог с ним, со Страшным судом, уж извините за каламбур. Продолжим. Вы понимаете, что меня откровение Кузьмы застало врасплох, а если еще учесть и слова генерала о привидениях… В общем, я крепко задумался. Кузьма терпеливо ждал. Наконец, я, уже кое-что для себя решив, задал ему, как я полагал, последний и, на мой личный взгляд, важный вопрос:
— А как же ты к нему попадаешь, если он на стук не открывает? У тебя ключ имеется?
«А как же! — ответил Кузьма. — Имеется».
— И вот, ты входишь к нему…
«Вхожу».
— А он встречает тебя в гостиной?
«Бывает, и так. Но — редко».
— А как бывает часто?
«Валяется он обычно без чувств».
— В гостиной?
«Когда как».
— Прямо на полу?
«По-разному».
— А бутылки?
«Уж не знаю, кто — наверное, все же, он сам, — но кто-то пустые бутылки выставляет рядком. Я их забираю».
— А вообще уборка? Кто-нибудь ею занимается?
«Нет».
— И домовладелец это терпит? Там ведь, в квартире, срач, поди, страшный уже стоит?
«Срач?» — Кузьма на мгновение скорчил гримасу отвращения. — «Да. И верно — настоящий срач. Лучше и не скажешь, ваше высокородие!»
— Как же это терпит домовладелец?
«Не знаю».
— Гм… ладно: ступай пока, но далеко не отходи. Скоро ты мне понадобишься.
«Зачем?»
— Ключ у тебя, Кузьма! Ключ мне твой нужен будет!
«А!» — с облегчением, как мне показалось, воскликнул этот малахольный. — «Хотите, я его сейчас вам дам, ваше высокородие?»
— Нет, не нужно: держи его при себе, — именно так ответил я, имея на то вескую причину: о ней — чуть позже.
Михаил Фролович сделал небольшую передышку, а затем вновь понесся карьером:
— Снова поднявшись на этаж, я велел надзирателям занять пост: никого из квартиры не выпускать, если, паче чаяния, кто-то пожелает из нее выйти, и никого в нее не пускать: если вдруг кто-то — кроме Кузьмы — объявится и пожелает попасть внутрь. Если же кто-то и впрямь объявится, задерживать таких и, свистом вызвав подмогу, отправлять в полицейский дом. Убедившись, что мои указания поняты и будут безусловно исполнены, я спустился в парадную, вышел на улицу и почти побежал к проспекту: в трактир «Эрмитаж». Прохожие шарахались от меня, но я не обращал внимания на их недовольство. Меня больше заботил сам бег: давно уже миновали годы, когда я, как истинный полицейский рысак, мог пробежать и версту, и пять, не чувствуя мучительного удушья!
Чулицкий со вздохом повернулся из стороны в сторону: так, чтобы мы смогли посочувствовать ему, глядя на его… гм… представительную фигуру.
— Конечно, — навертевшись, продолжил он, — можно было и в коляске поехать, благо стояла она тут же, у парадной, но это показалось мне чересчур: до трактира — через линию и напрямки, дворами — было рукой подать… что обо мне подумали бы, вздумай я отказаться от пешей прогулки? Итак, я пробежался, словно в дни моей радужной юности, и к «Эрмитажу» прибыл в настроении мрачном, чтобы не сказать — в злобном. Никитин — владелец, а точнее — арендатор помещений, устроенных под кабак, оказался на месте. Но встретил он меня без явного воодушевления, так что мы оба друг друга стоили. «Милостивый государь! — с места в галоп набросился на него я. — Извольте объясниться!»
