Когда открылось, что я не вернулась тем автобусом в Шхеры, монахини всполошились, чувствуя на себе вину, что позволили меня украсть постыдной Лил. Печальную новость сообщили отцу и он, с несвойственной ему энергией и злостью, сорвался на поиски. Он приехал в Честер не только не зная номер дома, но и названия улицы. Он переходил от дома к дому, стучался во все двери, расспрашивал, не видел ли кто меня. Так он дошёл до дома нашего соседа, но Лил предупредила его, выйдя с Томом навстречу.
— Оставайся в доме, — приказала она мне, — мы не позволим ему похитить тебя снова.
Снаружи донеслись вопли и крики. Трепеща от страха, я гадала, что там может происходить. Я хотела остаться с Лил, но не хотела быть рядом с Томом. Я не хотела идти с отцом и определённо не хотела возвращаться в монастырь, где все ко мне относились как к сироте, хотя в данный момент это, казалось, наиболее мирным решением.
Отец никогда не был достойным соперником для Лил. Возможно, из–за алкоголя, у него никогда не было ни сил, ни желания предпринять что–то большее, чем молчаливое сопротивление. В тот момент, когда он понял, что не сможет здесь ничего сделать, он исчез так же внезапно, как появился, исчез, поджав хвост. Тётя Катлин сдалась не так легко. Она знала, что Лил легче победить в словесной битве и обратилась к закону, надеясь сказать слово в защиту меня в суде и надеясь, что судья обяжет Лил вернуть меня в Шхеры, где я получу гарантированное образование и защиту от каприз материнского инстинкта Лил. Суд, однако, решил обратное. Лил праздновала победу.
Монастырю моею матерью было дано обещание послать меня учиться в Честер, как только выяснится вопрос о стоимости образования. Пока она меня искала, она восстановила отношения с моей бабушкой и попыталась наладить жизнь семьи, которую она с такой ненавистью прервала несколькими годами ранее. Меня перевели в католическую среднюю школу и Лил пришлось пойти на вечернюю работу в паб, чтобы как–то свести концы с концами.
Фактически, это стало концом моего образования, так как в школе царил хаос и выявились правонарушения, и я никогда не была так близко к тому, чтобы сбиться с пути. Там никто не утруждал себя занятиями и я делала крошечные попытки добиться какого–либо успеха. Я уже была готова к приключениям взрослой жизни, а эта школа только тормозила развитие. Я начала убегать при каждом удобном случае. Всякий раз мать меня возвращала назад, но теперь я знала наверняка, что смогу исчезнуть для них. Когда нет ничего, кроме смутных детских воспоминаний, можно даже в Лил найти материнскую теплоту. Но жизнь это реальность и я хотела уйти от неё также, как когда–то она отвернулась от меня. Я не верила, что она не бросит меня снова. Эта угроза всегда висела надо мной и чувство обиды, увеличивающееся с тех пор как она бросила меня, теперь рвалось наружу.
Может быть я любила её, ведь она была моей мамой, но я не верила ни одному её заверению, скоро вернуться за мной, если у неё было место, где жить. Однажды, я узнала, что она живёт в караване, это ещё тогда, когда она жила с отцом, хотя ей все говорили, что этого делать не следует. И она должна была жить в доме, чтобы иметь статус домохозяйки, если хотела вернуть меня без боя.
Она делала попытки жить на одном месте, но это было выше её сил.
— Я больше не могу оставаться здесь! — рвала она на себе волосы.
Как только меня долго не было дома, она тут же присоединялась к каравану. Это были просто дома на колёсах, но она видела в них романтику цыганских караванов, в каких путешествовали обычно вдоль средиземноморского побережья её предки в прошлом веке. Она всегда относилась с насмешкой над ирландскими жестянщиками, продающими горожанам веточки вереска на счастье, заявляя, что они ничего общего не имеют с настоящими кочевниками, какими была её семья.
В итоге, она всё время была в движении, всё время в поиске лучшей жизни — цыганская душа снова и снова руководила её поступками. Она украшала все свои жилища одинаково, до блеска начищенная конская сбруя и кружева в каждом углу, вдоль каждой полки или края, какого только она могла найти.
