Он сунул мне золотистый, холодный апельсин и ушел.
Постояв, я разделся, лег на меньший диван; пружины уныло застонали, одна из них впилась мне в ребро. Я залез с головой под шинель, но никак не мог согреться и все прислушивался, не ходит ли где театральный домовой. А вдруг на меня кинутся крысы? Господи, хоть бы заснуть!
Апельсин лежал у меня в кармане. Как раньше, в Новочеркасске, я мечтал его попробовать!
Скрипнули половицы, я открыл глаза: надо мною склонился человек с изжеванным лицом в старомодном котелке, распахнутом пальто и перекрученном галстуке. В одной руке он держал пустую коробку от папирос, в другой — бутылку водки. Он долго глядел на меня воспаленными, в красных прожилках, глазами, жевал губы и слегка покачивался. Я незаметно смахнул с ресницы полувысохшую слезу.
— Доллары, пезеты, франки… имеются? — спросил он вдруг.
Я, дрожа, встал на диван, прижался к стенке, закрываясь шинелью. Человек икнул, небрежно протянул иссеченную складками, нечисто вымытую ладонь.
— Ну… дай двугривенный. И живо трубку с кальяном. Чертовски хочется курить.
Одевшись, я побежал по темным улицам, позвякивая в кармане серебряной мелочью: остатками новиковских денег. Я раньше видел этого человека — самого незаметного в труппе. Днем он старался забиться в уголок, низко кланялся режиссерам, парикмахерам, стыдился продранных локтей, а когда начинался спектакль, опускался в суфлерскую будку.
Город спал в синем замерзшем снегу, с полупогашенными огнями фонарей. У подъезда Оперы я с трудом разыскал мальчишку-папиросника с шарабаном и взял рассыпных.
Мой новый хозяин-бобыль за это время разделся и приготовил себе постель: вместо подушки сложил на второй диван свое пальто, сверху бросил старое, вытертое одеяло. Он сидел в подштанниках и котелке перед треснувшим зеркалом и пил небольшими глотками водку.
Взяв папиросы, суфлер величественно протянул мне медяк.
— Получи на чай.
Он забыл про папиросы, опять стал пить водку и внимательно смотреть в зеркало. Иногда он хмурил брови, строил гримасы, проводил пальцем по щеке, словно втирая грим, раз высунул язык. Я снял бурки, вновь улегся. Внезапно суфлер захохотал и, вскочив, гордо скрестил руки на груди.
— Знаешь ли ты, о незнакомый пришелец, кто перед тобою! Я — талант! Я колокол! Грязные антрепренеры сбросили меня с подмостков туда, в эту нору, но… только мертвые не подымаются. О, я знаю вас, проходимцы с княжеским гербом и нэпманским бумажником! Люди для вас или ступеньки к обогащению, или паяцы, которыми можно позабавиться. Дитя, береги свой зад: собаки кусаются исподтишка. — Он погрозил стенке кулаком. — Но царство золотого тельца пало… да, пало, и я еще выберусь из суфлерской норы. Я знаю тысячи монологов из Мольера, из Островского, из Гольдони, я видел игру величайших артистов, меня признает толпа, ха-ха-ха.
Поджав босые ноги, я одетый сидел на диване и боялся заснуть. Суфлер завернулся в одеяло, поднял пятерню и стал напыщенно выкрикивать:
О! Если б кто в людей проник:
Что хуже в них — душа или язык?
Я задремал.
В заиндевелое окно коридора пробивалось зимнее утро, когда меня разбудил холод. Дверь в нашу театральную уборную стояла раскрытая. Мой сосед-бобыль, спавший под негреющим одеялом, тоненько посапывал носом, и лицо у него было еще более изжеванное, нездоровое. Я тихонько натянул бурки.
В гостинице на кухне повариха мыла кастрюли, сердито двигая круглыми голыми локтями, в печи шипел огонь. Я вынес ведро с помоями, помог ей дочистить картошку, и она дала мне котлету от вчерашнего обеда и кружку мутного кофе.
Отогревшись, я вышел на улицу. Выпавший снежок запорошил дома, вывески магазинов, фонарные столбы. Вкусно пахло морозцем. Перед гостиницей дворники в сыромятных полушубках скалывали скребками лед, посыпали тротуары солнечным оранжевым песком. Из подъезда вышел Гречка — важный, в теплом пиджаке с меховым воротником и в глубоких калошах, сомнительно оглядел меня.
— Отсыпаешься ты… будто пан, — заговорил он веско. — Довольно жирок-то нагуливать. Ладно, приму тебя, уважу администратора Платон Трифоныча. Будешь состоять при номерах на побегушках… за харчи. Только гляди, малец, я хозяин и после бога первый тебе человек. Богу — молитву, а мне — поклон. Старайся — в люди выведу. Вот. Место твое будет возле швейцара.
