— Что это вы делаете?
— Как — что? Проявляю.
Так вот оно что. Между строчками появились желтые слова. Всё те же. «Кооптация… мандат… меньшевики…»
Дня через три рано утром вбегает ко мне Линёв. Волосы взъерошены, пальто нараспашку, лицо человека, бросающегося со скалы в море.
Кричит:
— У меня дочь! Я не видел ее пятнадцать лет, но я тем не менее отец.
— Что случилось с вашей дочерью?
— А то, что все вы губите ее единственного отца. Да, да. Эти письма! Горький тащит меня на гильотину!
— Голубчик, не волнуйтесь. У нас же нет гильотины. Гильотина во Франции.
— Все равно! Скажите Горькому, что у меня дочь…
Я обещала, и он умчался, забыв у меня портфель и перчатки.
Я передала «господину от Горького» его отказ, и это дело было покончено.
Уже давно в литературных кругах поговаривали о необходимости начать новую газету. У поэта Минского было разрешение, но не было денег. Навернулся было какой-то капиталист, устроил у себя заседание, на котором по знакомству присутствовал и наш друг К. П-в. Планы были самые благонамеренные, но вдруг нагрянула полиция и всех арестовала. Народ был все совершенно невинный, но в полиции отнеслись к ним очень строго. Поехали они к приставу Барочу, отличавшемуся держимордовским нравом. Он кричал, топал ногами и обещал всех сгноить. Тогда П-в спокойно сказал:
— Все это отлично, но я должен позвонить отцу.
— Звони, звони! — вопил пристав. — Вот я ему тоже скажу, что ты за птица! Я и до него доберусь!
В те времена номер телефона говорили телефонной барышне, а та уже соединяла. Когда К. П-в назвал номер, пристав испуганно насторожился.
— Квартира сенатора П-ва? — спросил К. П-в.
Пристав вскочил.
— Игорь, ты? Скажи папе, что меня арестовали и что пристав Бароч юродствует.
Пристав молча втянул голову в плечи и ушел из комнаты.
П-ва в тот же день отпустили. Остальных продержали дня три.
После этого намеченный капиталист сразу погас. Мечта о газете провалилась.
Но вот занялась другая заря. Горький вступил в переговоры с Минским. Разрешения на новую газету добиться было трудно. Легче было воспользоваться уже готовым разрешением, которое было у Минского. Деньги Горький достал. Редактором предполагался Минский. В литературном отделе должны были работать Горький, Гиппиус (как поэт и как литературный критик Антон Крайний) и я. Политическое направление газеты должны были давать социал-демократы с Лениным во главе. Секретарем редакции намечался П. Румянцев, заведующим хозяйственной частью — Литвинов, по прозвищу Папаша[292].
Наш будущий секретарь нашел для редакции прекрасное помещение на Невском, парадный вход, швейцар. Все были радостно взволнованы.
Минский вдохновился лозунгом «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»[293], уловив в нем правильный стихотворный размер, и написал гимн:
Пролетарии всех стран, соединяйтесь,
Наша сила, наша воля, наша власть.
В бой последний, как на праздник, снаряжайтесь,
Кто не с нами, тот наш враг, тот должен пасть.
Встанем цепью вкруг всего земного шара
И по знаку дружно вместе все вперед.
Враг смутится, враг не выдержит удара,
Враг падет, и возвеличится народ.
Други-братья, счастьем жизни опьяняйтесь!
Наше все, чем до сих пор владеет враг.
Пролетарии всех стран, соединяйтесь,
Солнце в небе, солнце красное — наш стяг.
Гимн был напечатан в первом номере газеты. Называлась газета «Новая жизнь».
Интерес к этой «Новой жизни» был огромный. Первый номер вечером продавался уже по три рубля. Брали нарасхват. Наши политические руководители торжествовали. Они приписывали успех себе.
— Товарищи рабочие поддержали.
Увы! Рабочие остались верны «Петербургскому листку», который печатался на специальной бумаге, особенно пригодной для кручения цигарки. Газетой интересовалась, конечно, интеллигенция. Новизна союза социал-демократов с декадентами (Минский, Гиппиус), а к тому же еще и Горький, очень всех интриговала.
В нашей роскошной редакции начали появляться странные типы. Шушукались по уголкам, смотрели друг на друга многозначительно.
В газетном мире никто их не знал. Даже наш король репортеров Львов-Клячко, знавший буквально всех и все на свете, и тот, глядя на них, только пожимал плечами. Пригласил их как будто Румянцев. Справились у него. Он лукаво улыбнулся.
