И полетели дни, недели… Гилли быстро освоился в новом для себя амплуа и даже начал делать определенные успехи. Он быстро наверстал необходимый минимум как в современной музыке, так и в математике, но при этом не упускал случая поразить как своих приятелей, так и учителей редкими познаниями, Его коронным номером была история, особенно — период между войнами. Он даже сделал специальный доклад о евхаристических конгрессах, которых и в программе-то не было. Гилли объяснил, что ему в детстве все это рассказывала мать. Учитель истории относился к этим рассказам матери-монахини с понятным недоверием, которое, однако, тщательно скрывал, боясь попасть впросак. На уроках он держал себя с Гилли подчеркнуто вежливо.
Курс современной ирландской литературы тоже давал Гилли возможность отличиться, а точнее — подбавить фимиама к славе его матери. Это она, конечно, была знакома с Мартином О’Диройном, она разговаривала с вдовой Джона Макбрайда, она видела Дугласа Хайда.>{9} Чего только ей не выпало! Ах, бедная сестра Бонавентура, если бы она могла представить себе, какие подвиги приписывало ей бурное воображение одноклассников Гилли! Что там О’Диройн… Она, как передавали они друг другу шепотом в спальнях и кафельных туалетах, подложила бомбу к памятнику Нельсона, она, сестра Бонавентура, лично видела чудовище в озере Лох-Несс. А убийство Садата, это не ее ли рук дело? Мать Гилли сделалась вскоре одним из главных персонажей ночных рассказов и завоевала всеобщую симпатию, часть которой досталась и на долю самого Гилли.
Отца своего Гилли тоже решил не оставлять без дела. На его чужеземность он списывал собственное незнание многих вещей, близких и хорошо понятных мальчику его возраста. Отдельные просчеты в этой области он старался восполнять на переменах, а во время уроков блистал редкими знаниями и необычным взглядом на вещи. О нет, его вовсе не считали «психованным», его начали уважать, даже бояться.
Как это просто — добиться авторитета, выделиться в толпе. Надо лишь быть не таким, как все. Не казаться, а быть.
Наплевать на все.
Глаза мои видят… А что они видят? Так… Почему дрожит рука мол? Чего мне бояться?
Окна смотрят на мир своими темными глазницами. Металл во рту. Кусочки водорослей прилипли к пальцам. Так будем же друзьями.
Но пуще грущу, что без друга гощу
Под песню кукушки в весеннем лесу…
[4]>{10}Жалобы людей услыхали боги, на Гильгамеша жалобы услыхали боги, что слишком он буен, голова его, как у травы, подъята, днем и ночью он буйствует плотью, отцам Гильгамеш сыновей не оставит! Жалобу эту услышал Ану, решил создать он ему подобье, да соревнует его буйному сердцу, да состязаются, Урук да отдыхает. Жалобу эту услышали боги, взяли глины, слепили героя. Обликом он Гильгамешу подобен, но шерстью покрыто все его тело, подобно женщине он волосы носит, пряди волос его, как хлеба густые. Вместе с газелями ест он травы, вместе со зверьми к водопою теснится. Ойсин, сын Финна, его увидел, славный охотник, в лице изменился, светлый лик тьмою затмился, тоска в утробу проникла. Страшную весть он отцу поведал.
Финн, отец его, уста открыл и так ему вещает:
— Горе случилось, большая ошибка, герой чужеземный проник в наш эпос, что ему делать в ирландских сагах? Царь Гильгамеш правит Уруком, нет никого сильнее: во всей стране велика его сила! К нему идти, к царю Урука, ему расскажи о силе человека. Даст тебе он колдунью, приведи ее с собою, когда у водопоя зверье он поит, на него она наложит заклятье, покинут его дикие звери, удачной будет твоя, охота!
Сел Ойсин на белую лошадь, на белую лошадь, что дала ему Ниав, доехал он до города Урука, пред лицом Гильгамеша промолвил слово:
— Горе случилось, большая ошибка, герой чужеземный проник в наш эпос! Боюсь я его, приближаться не смею, не дает он мне счастливой охоты, зверье от меня он в леса уводит! И речь моя ни на что не похожа, каким-то странным говорю я размером, куда подевался мой стих семисложный?! О, Гильгамеш, царь Урука, прошу тебя, оставь нас в покое, зачем тебе наш ирландский эпос? Дикого человека к себе уведи ты, дай мне колдунью, пусть наложит заклятье!
