Конечно, опыт был еще невелик. Многое молодой Маяковский воспринимал чисто эмоционально, его политические знания еще не сложились в систему взглядов.
С первых шагов в литературе поэта тянуло к созданиям большим, монументальным, способным стать вровень с героической эпохой. На протяжении всей жизни он будет чередовать россыпь лирических стихов с крупными самородками поэм, пьес, киносценариев.
Уже летом 1913 года Маяковский написал пьесу в стихах, предназначенную для сценической постановки. Название нашлось не сразу, на рукописи, сданной в цензуру, кроме имени и фамилии автора, стояло лишь жанровое обозначение — «Трагедия». Цензурное разрешение на спектакль было получено, но после этого в рукопись уже нельзя было вносить никаких изменений, и трагедия стала называться «Владимир Маяковский».
Следующей была поэма. Первоначально уже в названии поэмы — «Тринадцатый апостол» — был неприкрытый вызов. Название пришлось изменить. «Когда я пришел с этим произведением в цензуру, — рассказывает Маяковский, — то меня спросили: «Что вы, на каторгу захотели?» Я сказал, что ни в коем случае, что это никак меня не устраивает. Тогда мне вычеркнули шесть страниц, в том числе и заглавие...». Второе и окончательное название — «Облако в штанах» — подчеркнуло тональность, в которой проявляется огромное, всепоглощающее чувство любви, выдвинуло на первый план, казалось бы, сугубо личное, интимное содержание человеческой драмы.
В стихах и поэмах, написанных в 1916 году, поэт демонстративно пренебрегает обыденностью, противопоставляя заурядности жизни величественные гиперболы воображения. Этот период раннего творчества у Маяковского связан с пробой сил в среде футуристов. Но «футуризм голой техники», «первобытный футуризм» не надолго привлек поэта. В последнем из десяти созданных совместно с товарищами по футуристическим баталиям сборников (начиная с первого — «Пощечины общественному вкусу») Маяковский заявил о смерти футуризма «как идеи избранных».
Правда, заявление это, как и название статьи, где оно содержалось — «Капля дегтя», не было столь уж категоричным. «Да! — утверждал поэт. — Футуризм умер как особенная группа, но во всех вас он разлит наводнением». Еще более четко эта мысль была выражена на обложке сборника: «Футуризм мертвой хваткой взял Россию». Эту позицию поэта можно трактовать и так, что он, Маяковский, расставаясь с футуризмом, взял от него все лучшее.
Но раздутая репортерами скандальная слава Маяковского как футуриста, ниспровергавшего во время диспутов вместе с классиками и популярных еще символистов, опережала его признание среди серьезной читающей публики. «У меня не покупали ни одной строчки», — вспоминал поэт.
Выбраться из «омута» авангардных начинаний Маяковскому помогает А.М. Горький. Он поверил в поэта, разглядел в нем потенциал нового искусства. Но такое заступничество не прошло для Горького даром, его, живого классика, самого авторитетного в ту пору писателя, со всех сторон упрекали, не стесняясь порою в выражениях, в терпимом отношении к футуристам, чуть ли не в покровительстве.
За выяснением точки зрения Горького на футуризм в целом и на Маяковского в частности к нему обратился «Журнал журналов». Выразив надежду, что эти «несомненно талантливые люди» «в будущем, отбросив плевелы, вырастут в определенную величину», отметив, что «они не выкидыши, они вовремя рожденные ребята», что «у них нет застоя, они хотят нового, свежего слова, и это достоинство несомненное», писатель сказал: «Достоинство еще в другом: искусство должно быть вынесено на улицу, в народ, в толпу, и это они делают, правда, очень уродливо, но это простить можно. Они молоды...»
Горький уловил тут одно из главных побуждений, приведших Маяковского в футуризм. И оказался провидцем, если говорить о послеоктябрьской работе поэта — агитатора, горлана, главаря. Безошибочно оценил он и дарование Маяковского, уверенный, что тот «будет писать хорошие, настоящие стихи».
С Горьким поэт сближался стремительно. Жена писателя М. Андреева вспоминала: «Маяковский писал в это время свои большие поэмы, приносил их к Алексею Максимовичу, почти каждую главу отдельно...» Горький восхищался поэмой «Флейта — позвоночник», говорил, что «в этой теме, в самом названии обобщена вся лирика прошлого».
