Я провел три года в Сьерра-Чика (она также находилась в провинции Буэнос-Айрес). Это была тюрьма в форме веера, очень старая и зловещая, с двенадцатью корпусами по сто метров длиной каждый. Она была построена в 1890 году, до появления электричества, возле города под названием Олаваррия, среди полей и карьеров по добыче полезных ископаемых, в которых работали заключенные. В центре каждого корпуса находился двор, на который выходили окна камер. Одна из особенностей тюрьмы заключалась в том, что, чтобы помешать заключенным перепилить решетки, окна были оснащены железными ставнями, которые делали это невозможным, и создавалось впечатление, что положение безвыходно. Камеры были вогнутыми, их стены имели толщину в 80 сантиметров, а двери были деревянными, с выступающими смотровыми окошками. Камеры были оборудованы унитазом и краном. Можно было провести несколько недель, не выходя из такой камеры. Я делил свою камеру с руководителем организации «Juventud Peronista» Хуаном Карлосом Данте «el Canca» Гулло, который впоследствии стал депутатом и сторонником четы Киршнер[72], а его мать и брат были похищены и стали «исчезнувшими» во время нашего заточения.
Корпус № 12 служил для наказания. Он был полностью изолирован от других. А вот № 11 был «корпусом смерти». У нас не было имен: мы там становились просто номерами. Я был номером 449. На некоторое время нас выпускали в центральный двор – три раза в неделю. Однако мы не имели права ходить группами, приближаться к окнам или останавливаться. Когда происходило какое-то нарушение, надзиратели вбегали в камеру, громили все, избивали заключенных и поливали их ледяной водой, и это были единственные «ванны», на которые имели право заключенные в Сьерра-Чика. A 24 или 31 декабря, не помню уже какого года, я находился в одной камере с другими заключенными. Надзиратели только что явились к нам. И им удалось найти какие-то лакомства. Я не помню, как они к нам попали. Но это страшно разозлило надзирателей, и мы тут же оказались в карцере.
* * *
А за пределами тюрьмы «грязная война» была в самом разгаре. Некоторые вооруженные группы, такие как «монтонерос», считались радикальными, и предательство там каралось смертью. Под предательством они подразумевали донос, даже полученный в результате пыток. Аргентина переживала период зверств, некую адскую спираль, где за одной смертью следовала другая. Однажды к нам привели «исчезнувшего» члена такой вооруженной группы. Он заговорил под пытками. А организация, к которой он принадлежал, приговорила его к смерти. Военные бросили его в самое логово льва, к другим задержанным, чтобы они его убили. Он стал человеком, оказавшимся между двух огней: между пытками одних и угрозами других. Но группа заключенных, в которую входил и я, нашла это слишком жестоким, и мы решили защитить этого человека, держа его на расстоянии и служа ему как бы живым щитом. Тюремщики с нетерпением ждали, когда его убьют. Но мы проявляли бдительность. Мы никогда не оставляли его одного. Постепенно он восстановил силы. А потом он вдруг покончил с собой, перерезав себе вены. Один мой сокамерник-психиатр объяснил, что это было необходимо для него – воспрянуть духом и уже потом самому решить, что его жизнь уже не стоит того, чтобы жить. Эта смерть потрясла нас.
Состояние моего здоровья ухудшалось. У меня была грыжа и аппендицит в дополнение к ревматоидному артриту. Меня даже два раза оперировали: один раз – в Сьерра-Чика, другой – в Роусоне. Я пережил сердечный приступ, пока находился в больнице.
Общение между заключенными проходило в письменном виде, а буквы писали на леденцах, которые держали во рту. Подобные сообщения часто передавались в лазарете. Надо было дождаться подходящего момента, когда никто не смотрел на нас, и тогда мы передавали конфеты. Сообщения шли медленно, но это работало. Когда меня взяли в лазарет, чтобы делать операцию в первый раз, у меня как раз лежала во рту одна из таких конфет. Я был очень слаб. Я находился под наркозом. Но, когда я пришел в себя, окруженный двумя надзирателями, первое, о чем я подумал, это было не то, хорошо или плохо прошла операция, а сохранилась ли конфета во рту. Она была у меня под языком!
