В общей сложности я провел в карцере три с половиной года. Мой самый длительный период полной изоляции продолжался шесть месяцев. Я ходил и думал, да там ничего другого и нельзя было делать. Они кормили меня так плохо, что у меня не было сил, чтобы заниматься физическими упражнениями. Я потерял ощущение времени и пространства, а также того, что происходило не только за пределами тюрьмы, но и в коридоре, в нескольких метрах от меня. Но время от времени до меня все же доходила какая-то информация. Когда заключенный находился в карцере, изолированный от других, иногда удавалось общаться либо через туалет, либо через щели в стенах, либо при помощи азбуки Морзе. Если удавалось понять сообщение, надо было постучать по стене один раз, в противном случае – два раза. Эти контакты, даже краткие и отдаленные друг от друга по времени, не позволяли нам совсем сойти с ума. Тем не менее я какое-то время даже страдал галлюцинациями. Карцер, куда меня бросили, был темным, с закругленными углами, и я не имел права из него выходить. Там была отдушина в потолке, позволявшая определять, день сейчас или ночь. В некоторых тюрьмах пищу передавали через щель. Невозможно было даже увидеть, кто ее принес. В других – надзиратель открывал дверь, но было бы даже лучше не видеть его физиономию. Виктор Гюго как-то сказал, что самый последний из людей – это не заключенный, а тюремщик. Там имелись, вероятно, и не такие плохие люди, как остальные, но все они все равно были ужасны. Надо было обладать совсем исковерканным сознанием, чтобы выбрать такую профессию!
Когда ты был не в карцере, тебя запихивали в камеру. В то время уже никто не приходил нас посещать. Не было больше и адвокатов. Некоторые тюремные корпуса имели общие комнаты, где нам разрешали иногда проводить время. Иногда случалось, что тюремщик забывал газету в туалете. Как правило, это была очень старая газета, но это позволяло нам собирать хоть какие-то крупицы информации. Мы узнавали о массовых похищениях людей от новых заключенных, время от времени появлявшихся в тюрьме. Некоторым повезло, и они попали в число официальных заключенных. Они-то и рассказывали нам про похищения людей, про убийства. Другие просто исчезали. И их никто никогда больше не видел. И мы начали постепенно осознавать масштабы репрессий.
Через равные промежутки времени мучители входили в камеру, чтобы допрашивать нас. И это при условии, что они не тащили нас в камеру пыток. У нас был свой способ избежать разговора, он назывался «бесстрастная физиономия, ничего не знаю». Это означало, что надо было сделать совершенно ничего не выражающее выражение лица. Потому что никогда не было известно, что произойдет дальше. Когда они спрашивали: «Ты читал эту книгу?» Мы отвечали: «Нет». «Ты занимаешься гимнастикой?» – «Нет». И тогда мучитель делал заключение: «Что за бездельник. Ты же ничего не делаешь!»
Однажды один полковник в военной форме вошел в камеру, которую я делил с другим заключенным. Он его спросил: «Ты – монтонеро?» – «Нет, я перонист», – ответил мой товарищ. Различие имело очень важное значение. «Монтонерос» были вооруженной партизанской группой, в то время как перонизм – был просто движением. Спрашивавший настаивал. А мой сокамерник стоял на своей версии, что он перонист. Внезапно этот тип повернулся ко мне: «А ты из PRT?» – «Нет, я социалист», – ответил я, следуя примеру моего друга. Хитрость заключалась в том, чтобы отвечать расплывчато, чтобы не допустить связь с какой-то конкретной партийной принадлежностью.
Также случалось, что на допросах поднимался вопрос о моих отношениях с Эрнесто. Те, кто узнавал, что я брат Че, приходили ко мне. Казалось, они огорошены. Я становился для них вызывающим любопытство зверем. И это могло сыграть как в мою пользу, так и против меня. Трудно было предвидеть реакцию. Все зависело от личности надзирателя или военного.
Однажды, когда я находился один в своей камере в Сьерра-Чика, дверь открылась и вошел парень в военной форме, офицер. Он попросил тюремщика оставить нас. Койкой мне служила цементная стяжка. Мне приносили матрас в 22 часа и забирали его в 6 утра. Было очень холодно. Когда солдат или надзиратель входил в камеру, заключенный должен был встать у задней стены, заложив руки за спину. Посмотрев на меня в упор какое-то время, офицер сказал: «Расслабься и сядь». Он сел рядом со мной. А потом он начал разговор, спрашивая меня, делаю ли я упражнения, что я думаю о еде и т. д. На каждый вопрос я, как обычно, отвечал «нет». Мне хотелось, чтобы он побыстрее ушел. Мне было нечего сказать этому грязному типу. Поняв, что я так и буду упорствовать в своем молчании, он попытался сломать лед, воскликнув: «Вот так так! Ведь ты же брат Че!» И он начал рассуждать об Эрнесто. Он поведал мне об искусстве партизанской войны, о том, что представлял собой Че, а в завершение он сказал: «Какой невероятный тип, просто гений, этот твой брат!» Я был поражен. Это был военный, специалист по борьбе с повстанческим движением, он знал, что Че посвятил всю свою жизнь борьбе против извергов типа него, в общем, что это был враг, и в его адрес он выражал такое восхищение! В другой раз во время допроса еще один военный заговорил со мной о Че. Он сказал: «Как жаль, что твой брат выбрал не тот лагерь! Потому что он – масштабная личность». И он продолжил рассказывать мне все, что знал о Эрнесто, что ему удалось прочитать о нем. И нельзя было сказать, что он был не слишком информирован по этому вопросу…
