Мой брат – Че - страница 41

я должен сказать, что попытался уничтожить это в себе. Я говорю не о трусливом типе индивидуализма, а о другом, богемном, равнодушном к другим и питающемся чувством самодостаточности, токсичным для сознания, а не своей собственной силой. За эти дни в тюрьме и раньше, на учениях, я стал единым целым с моими товарищами […] Одна из твоих серьезных ошибок состоит в том, что ты веришь, что великие изобретения и шедевры рождаются от умеренности или «умеренного эгоизма». Для всего великого нужна страсть, а в деле революции страсть и безрассудство требуются в огромном количестве. Другая странная вещь, которую я заметил: ты все время повторяешь имя Бога, и я надеюсь, что это не означает, что ты вернулась в свою девичью[37] клетку. Я также хочу тебе сказать, что серия сигналов SOS, что вы запустили, абсолютно ничего не стоит. Пети де Мурат испугался, Лесика исчез из вида и обратился с проповедью к Ильде (против моей воли) относительно просьбы политического убежища. Рауль Линч повел себя неплохо, но на расстоянии, а Падилья Нерва сказал, что речь идет о разных министерствах. Все они хотели мне помочь, но при условии, что я отрекусь от своих идеалов. Я не думаю, что ты предпочла бы сына живого, но изменника, мертвому сыну, но сделавшему то, что он считал своим долгом […] Кроме того, очевидно, что после того, как я сделаю дела на Кубе, я отправлюсь в другое место, и я в равной степени уверен, что совсем пропал бы, если бы оказался заперт в каком-нибудь офисе или в клинике аллергических заболеваний. Тем не менее мне кажется, что боль, боль матери, которая, похоже, охватила тебя в старости и требует, чтобы твой сын был жив, достойна уважения, и у меня есть обязательство – и сильное желание тоже – признать это, а посему я хотел бы увидеть тебя не только для того, чтобы утешить, но и чтобы самому избавиться от своей постыдной эпизодически возникающей ностальгии. Vieja, обнимаю тебя и обещаю приехать, если не случится чего-то особенного. Твой сын, Че».

Это письмо, которое мы расшифровывали всей семьей, убедило моих родителей, что ничего не остается делать, кроме как поддержать решения моего брата. Мы знали о его целеустремленности. Он будет следовать за этим Фиделем Кастро, которым и моя мать тоже начала восхищаться. Она прочитала стенограмму его речи на суде, эдакий шедевр лиризма, осуждающий тиранию Фульхенсио Батисты и подробно описывающий страдания кубинского народа. Там было трудно найти хоть малейший изъян. Что касается Эрнесто, то он говорил о приезде к нам, и мы цеплялись за это. На самом деле он уже никогда не вернется в Буэнос-Айрес, за исключением августа 1961 года, когда он делал короткую пересадку на несколько часов после пребывания в Пунта-дель-Эсте. Вся семья, включая тетю Беатрис, затем присоединилась к нему на уругвайском курорте. Это был последний раз, когда мы видели его. В то время, в 1961 году, Эрнесто был министром промышленности кубинского правительства, и у нас не имелось никаких оснований полагать, что он задумает воевать где-то далеко от Кубы. Другое письмо к моей матери, датированное ноябрем 1956 года, то есть через три месяца после предыдущего, однако, оказалось пророческим. Он писал: «Когда болезнь, которой я страдаю, овладевает вами, мне кажется, что она будет лишь усугубляться со временем и что она отпустит только в могиле». Этой болезнью было его возрождающееся желание или скорее осознание необходимости идти и бороться с несправедливостью.

Вскоре после отправки письма от 15 июля 1956 года Эрнесто погрузился – а с ним еще восемьдесят один человек (включая Фиделя и Рауля Кастро, Камило Сьенфуэгоса, Хуана Алмейду и Рамиро Вальдеса) – на «Гранму», старую яхту длиной в восемнадцать метров, купленную Фиделем за пятнадцать тысяч долларов за несколько недель до этого. Переход с потушенными огнями в мексиканский порт Тукспан в ночь на 25 ноября стал десятидневной одиссеей. Страшная морская болезнь сразу прихватила всех этих закаленных людей. И пусть теперь лучше Эрнесто сам расскажет: «Мы принялись лихорадочно искать антигистамины для борьбы с морской болезнью, но ничего не нашли. Уже минут через пять после того, как были спеты кубинский национальный гимн и гимн «Движения 26 июля», лодка представляла собой смехотворно-трагическое зрелище. Люди с обеспокоенными лицами хватались за животы. Некоторые уткнулись головами в ведра, другие в самых причудливых позах неподвижно лежали на палубе в испачканной рвотой одежде»