Тропинка, по которой они поднимались, была крутой, но на последних восьми футах там были ступени. Это позволило Верну заглянуть за край, выставляя только голову, чтобы ему открылся хороший обзор. Территория перед ним простиралась примерно на пятьдесят ярдов в три стороны. Там росла короткая трава, которая в этих горах традиционно называется «лысой». На южной стороне располагалась длинная полоса полевых цветов – чертополох, недотрога, пчелиный бальзам и им подобные – и, судя по этим влаголюбивым цветам, рядом должен был бежать ручей. За цветами росли низкие ели, а за ними уже открывался вид на юг.
Там не было следов ни шогготов, ни других животных, ни Старцев. На этой травянистой вершине царила неестественная и умиротворяющая тишина.
Верн вернулся к тропинке, где его ждали мама, Эхо и Куинни. Мама продолжала что-то напевать Эхо, а Куинни прижалась к бледной девочке, будто, как и мама, старалась не допустить, чтобы та посмотрела вниз на ручей.
Верн не знал, почему он говорил маме и сестре о своих открытиях шепотом. Возможно, эта информация его слишком обрадовала, чтобы сообщать ее нормальным голосом. Мама ответила тоже шепотом:
– Ох, надеюсь, там и вправду будет вода.
– Мы отправим вперед Куинни, – сказал Верн. – Если там есть вода, она ее найдет.
Поэтому именно Куинни вела их к ровной лужайке по сточенным ветрами ступенькам, радостно подпрыгивая у края. К тому времени, когда Верн привел Эхо и маму на поле, собака уже прошла полпути до линии цветов. Она учуяла воду.
Мама заползла на ровную поверхность, села, скрестив ноги, и взяла у Верна Эхо. Затем мальчик тоже забрался туда, и они втроем просидели какое-то время, давая мышцам и суставам отдохнуть. Они смотрели назад, на пройденное расстояние, вниз, на бегущий ручей, вверх, на взъерошенные кустистые холмы, затененные поляны и лощины к подножию опасного, но гостеприимного утеса. Они все чувствовали, что уже многого добились. Они преодолели большие трудности, гораздо большие, чем им казалось во время их нелегкого путешествия.
Верн встал, повернулся на юг и посмотрел на другой мир. Позади него были лес, горы и зелено-голубые долины. Впереди него, за цветами и небольшими елями, за краем этого небольшого плато, простиралась широкая панорама огромных, протыкающих небо сооружений. Эти угловые памятники, прямоугольники, кубы, остроконечные пирамиды были такими высокими, что облака скрывали их вершины. Все их углы были неправильными, отчего Верн испытал мимолетное головокружение.
Первым в глаза бросалась неправильная форма строений. Это шло вразрез с его чувствами и инстинктами. Он не мог оценить, насколько далеко стояли эти сооружения, нагроможденные одно на другое в бесконечной регрессии, потому что они будто бы были возведены в другом пространстве, отличном от пространства на плато. Казалось, там течет другое время, и если пойти в сторону – если это вообще возможно, – то позади останется настоящее, в котором ты только что был, а впереди будет другое настоящее, которому твое тело, разум и дух давно не соответствуют.
Это знание хлынуло в его разум и тело, будто из внезапно открывшейся черной звезды.
Он не закричал, не упал в обморок. Но вид этого чудовищного, непостижимого пейзажа был настолько чуждым, что он упал на колени.
Затем он упал вперед на руки, чувствуя тошноту, тяжело дыша и хватая пальцами траву, будто эти горсти дерна были его единственной опорой на этой планете.
«Я не буду смотреть вверх, – думал он. – Не буду смотреть на все это».
Он услышал приглушенный стон у себя за спиной и понял, что мама и Эхо тоже смотрят на эту ужасную панораму. Мама издала удрученный, ранящий сердце стон. Она стояла прямо, обхватив себя обеими руками, а на щеках у нее блестели серебряные слезы. В ее глазах было горестное осознание. Наверняка она знала лучше Верна, что означали эти гигантские фигуры, сокрушившие горизонт на юге. И, похоже, ненавидела то, что они означали, – этого она боялась больше всего, не считая смерти своих детей.
– По своему образу! – воскликнула она.
Верн понял, что она имела в виду. Старики переделывали мир и всю планету по своему равнодушному рациональному проекту. Они не строили машины или монументы на поверхности планеты – они изменяли молекулярные структуры мира от ядра до коры, от полюса до полюса. Земля постепенно теряла свое лицо. Она становилась не собой, а каким-то чужеродным объектом, инструментом или прибором невообразимого назначения.
