— Ну?
— Ну, и охотников оправдали.
— Но, Мюло, это не объяснение, за что вас судили; вы здесь ничего не сделали…
— Ну, как же, за лжесвидетельство. Кто один из всех говорит правду, оказывается лжецом.
Я был так поражен, что не находил слов. Мюло несколько раз ударил киркой.
— И знаете, господин Жид, что меня больше всего огорчает во всей этой истории, — то, что брат не поддержал меня. Он все видел, как и я. Неужели он не понимал, что отпираясь от всего вместе с остальными, подводит меня под суд.
Мюло произнес последние слова необычным для него патетическим тоном. Но он почти сейчас же понизил голос и прибавил с какой-то мягкой покорностью:
— Лжесвидетель!.. Я понимаю, что в стражники или управляющие предпочтут взять другого. Что поделаешь?
Безграничное негодование охватило меня.
— Но, Мюло, это же чудовищно! Надо… Можно…
— Ничего нельзя, господин Жид. Поверьте мне. Сначала мне было трудно примириться с этим. Тяжело, вы сами понимаете, быть осужденным за то, чего не сделал. Но мне некому было помочь. Пришлось покориться. Приговор утвердили. Я отбыл наказание. Два года тюрьмы. Затем переменил место жительства. Теперь я не думаю больше об этом. Стараюсь больше не думать.
И он снова взялся за кирку.
Я покинул его с болью в сердце. Я был в том возрасте, когда несправедливость тяготит нестерпимо. (Я не особенно постарел в этом отношении!) Я не хотел, я не мог примириться с этим приговором над Мюло. В конце каникул я еще раз встретил его.
— Я скоро уезжаю в Париж, — сказал я ему, — и я…
— Ничего не надо, сударь. Поверьте мне. Все напрасно.
Но тотчас же по возвращении в город я постарался разузнать у знакомых, которые могли дать мне полезный совет, каким путем можно добиться реабилитации Мюло. Я знал, что Леон Блюм, мой одноклассник, тогда простой аудитор Государственного совета, сведущ в юридических делах. С ним я и решил посоветоваться. Он сообщил мне, к моему удивлению, что снять обвинение можно только путем полного пересмотра дела. Шутка сказать! Разыскать первых свидетелей, заново вызвать их, привлечь к суду оправданных охотников, теперь ставших влиятельными лицами, для которых оправдание Мюло было бы признанием их вины… Блюм посоветовал мне отступиться.
Время шло. Я продал Лярок: часть ферм — Шарлю Мерувелю, автору «Chaste et fletrie», остальное — некоему г-ну М… который вскоре перепродал его графу Эли д'Уасель. Ничто больше не влекло меня на родину кроме старинной дружбы с бывшим соседом по имению. Лет десять-пятнадцать спустя после продажи земель я встретился у него с Робидэ, который жил попрежнему в этих краях и купил у Мерувеля мой дом на краю дороги, против кузницы.
— Вы, может быть, помните Мюло? — спросил он меня во время нудного и нескончаемого разговора: годы не уменьшили его болтливости. — Так вот! Он теперь мэром в Х. (маленькая соседняя коммуна).
— А его судимость?
— Снята за давностью.
— Очень рад за него.
— Да, он был неплохой человек, хоть и судился за преступление против нравственности.
— Как — против нравственности?
— Да эта самая его судимость!
— Что вы мне говорите! Мюло осудили за лжесвидетельство. Несправедливо, к тому же.
На что Робидэ, ухмыляясь:
— Да будет вам! За изнасилование девочки… Правда, в ту пору мы не смели сказать вам этого.
