– Они идут, – сказал Крис.
– Все будет хорошо, родной, – успокоила его Лора.
Тем не менее у Лоры отчаянно билось сердце, и не только от страха. Нет, оно болезненно сжималось от внезапно возникшего ощущения утраты, словно она чувствовала на каком-то подсознательном уровне, что ее сын – единственный ребенок, которого она могла иметь, ребенок, который родился вопреки воле судьбы, – уже умер, и не только из-за неспособности Лоры защитить свое дитя, а скорее из-за того, что с судьбой не поспоришь. Нет. Нет, черт подери! На сей раз, бросив вызов судьбе, Лора обязательно победит. Она не отдаст своего мальчика. Не потеряет его, как теряла любимых людей. Он принадлежал только ей, а отнюдь не проклятой судьбе или неумолимому року. Он принадлежал только ей. Только ей.
– Все будет хорошо, родной, – повторила Лора.
Осталось полминуты.
Внезапно Лора заметила к югу от «бьюика» какое-то движение.
21
В личном кабинете Гитлера в его берлинском бункере вытесненная энергия путешествия во времени кружилась вокруг Штефана шипящими змейками ослепительного света, которые, прокладывая по полу сотни извилистых дорожек, ползли вверх по бетонным стенам и дальше по потолку, совсем как в подземной комнате для совещаний в Лондоне. Однако эффектное явление, сопровождавшееся шумом и ярким светом, не привлекло внимания охраны, поскольку в этот самый момент самолеты союзников бомбили Берлин. Стены бункера дрожали от взрывов наверху, в городе, и грохот воздушного налета замаскировал характерные звуки, возникшие при появлении Штефана.
Гитлер повернулся на крутящемся стуле лицом к Штефану и выказал не больше удивления, чем Черчилль, хотя, в отличие от последнего, Гитлер, конечно, знал о проводившихся в институте исследованиях и сразу понял, каким образом Штефану удалось материализоваться в закрытом бункере. Более того, фюрер знал Штефана как сына своего преданного сподвижника и офицера СС, работавшего над проектами института со дня его основания.
И хотя Штефан не ожидал увидеть удивления на лице Гитлера, но надеялся, что хищные черты фюрера исказятся от страха. Ведь, как никак, если фюрер прочел отчеты гестапо о последних событиях в институте – а фюрер их наверняка прочел, – то уже знал, что Штефана обвиняли в том, что он убил Пенловского, Янушского и Волкова шесть дней назад, 15 марта, после чего переместился в будущее. Фюрер, должно быть, решил, что Штефан незаконно совершил это путешествие в будущее шесть дней назад, перед тем как ликвидировать этих ученых, чтобы убить его. И все же если Гитлер и был напуган, то хорошо контролировал свой страх, так как, не вставая со стула, открыл ящик письменного стола и достал «люгер».
Не дожидаясь, когда электричество окончательно разрядится, Штефан в нацистском приветствии выбросил руку вверх и произнес со всей страстью, какую сумел изобразить:
– Хайль Гитлер! – Чтобы доказать чистоту своих помыслов, Штефан опустился на одно колено, словно перед алтарем, и склонил голову, отдавая себя на суд хозяина кабинета. – Мой фюрер, я прибыл сюда, чтобы восстановить свое доброе имя и предупредить вас о существовании предателей как среди работников института, так и в рядах гестапо, отвечающих за безопасность этого учреждения.
Диктатор выжидающе молчал.
Далеко наверху ударные волны от ночной бомбардировки прошли через землю, через стены из стали и бетона толщиной двадцать футов, наполнив бункер низким, протяжным, зловещим гулом. Всякий раз, как поблизости рвались бомбы, три картины, экспроприированные после завоевания Франции, начинали дребезжать; им вторила глухим дрожащим звоном высокая медная кружка с карандашами, стоявшая на письменном столе.
– Встань, Штефан. Сядь там. – Гитлер показал на коричневое кожаное кресло – один из пяти предметов меблировки в лишенном окон тесном кабинете. Фюрер положил «люгер» на письменный стол в пределах досягаемости. – Не ради восстановления твоего доброго имени, но ради сохранения репутации твоего отца и СС в целом я надеюсь, что твои слова соответствуют истине и ты действительно невиновен.
Штефан заговорил очень решительно, поскольку знал, что Гитлера всегда восхищала решительность. При этом речь Штефана была проникнута притворным благоговением, словно он искренне верил, что находится в присутствии человека, являвшегося олицетворением духа немецкого народа, воплощением его прошлого, настоящего и будущего. Ведь Гитлер даже больше, чем решительность, ценил именно благоговение, с которым относились к нему подчиненные. Конечно, здесь легко было оступиться и пересечь опасную черту, но Штефан, уже имея опыт общения с фюрером, научился втираться в доверие этого одержимого манией величия маньяка, этой гадины в человеческом обличье.
