У Юры был абсолютный музыкальный слух. В 12 лет он играл сонаты Бетховена, этюды Скрябина, сюиты Баха. Вот Женя Кисин своей игрой напомнил мне игру Юры. За месяц до смерти Юра сказал мне: «Я словно прожил уже долгую жизнь, и мне не страшно умирать…» Стояла осень, мы ходили за молоком в станицу… Юра опекал меня, предостерегал, защищал. Всегда правду говорил. Ничего не боялся…
Ф.: А вы?
Т. И.: Я привыкла с детства правду говорить. За вранье нас строго наказывали. А вот боюсь очень многого.
Ф.: Почему вы уехали за границу?
Т. И.: Я вышла замуж. Без ума влюбилась в одного молодого американца, а он – в меня. Я была совсем юная. Мы зарегистрировались в ЗАГСе к ужасу моей семьи… И уехали с Беном в Нью-Йорк, – я в уверенности, что вернемся в Москву, где и будем всегда жить. Шел 24-й год…
Я часто мысленно скользила по поверхности, жила скорее воображением, чем реалиями. Но что-то словно защищало меня в жизни, а передряги были всякие… Что-то удерживало на краю соблазнов, опасностей, духовной гибели. Я ведь прожила долгую, очень многообразную жизнь.
Ф.: Вы, кажется, были знакомы с разными знаменитыми людьми?
Т. И.: Я знала Маяковского. Поэтов Николая Тихонова, Луи Арагона… Талантливейшего скульптора Дмитрия Цаплина. Он был несколько лет моим мужем, он отец нашей дочери. Дружна и по сию пору с Жоржем Сименоном. И еще… я никогда не чувствовала, не сознавала, что они «знаменитые»… Так случалось само собой…
Ф.: А где и как вы работали?
Т. И.: Я пела. Переводила книги с французского и английского. Писала стихи, песни, рассказы, музыку к своим песням – но это у меня в «ящике». А на Воркуте в лагере делала разную работу, подчас самую грязную и тяжелую, не думая о том, что она грязная и тяжелая.
Ф.: А что вы больше всего цените в жизни?
Т. И.: Искусство. Творческое начало в людях. И, конечно, доброту, благородство души, бескорыстие, дружбу. Жизнь люблю. Радуюсь жизни.
Ф.: Не боялись бедности?
Т. И.: А я всегда ощущала себя богатой, даже когда за душой ни гроша не было. Но я знала, что всегда могу себе на хлеб заработать: умею шить, переводить, не гнушаюсь никакой посильной работы. Люблю работать. Хочу сделать как можно лучше – ведь это всего интереснее!
Ф.: Ваше самое сильное впечатление.
Т. И.: Анна Павлова, балерина. Гений! Ее появление на сцене – как электрический шок, а за ним наступало счастье. И еще: случайная встреча с Юрием Алексеевичем Гагариным. И встреча с благороднейшим человеком, вернувшим мне утраченное ощущение счастья, – Василием Васильевичем Сухомлиным… Но об этом когда-нибудь после…
Ф.: Как мыслите себе идеальный отдых?
Т. И.: Тихий вечер на берегу моря, и чтобы рядом дивно, как всегда, пел под гитару Саша Черный, цыган. И чтобы неподалеку был Феликс…
Ф.: Зачем?
Т. И.: А на всякий случай. В нем гнездится иммунитет от всякой пошлости и зла.
Ф.: Говорят, Жорж Сименон в восторге от вашего исполнения русских романсов и песен?
Т. И.: Да, я пела ему. Он потом написал мне, что мне удалось передать образ России, глубину ее, доброту! Красоту ее!
Ф.: Вы поете под гитару?
Т. И.: Да. Самую любимую, работы Ивана Батова, я подарила Эрмитажу, чтобы она прожила как можно дольше на радость людям. Она удивительно красива!
Ф.: А что за песни у вас?
Т. И.: Я свой репертуар подбирала всю жизнь. Мою коллекцию русских романсов и песен, начиная с конца XVII века, у меня купил Музей музыкальной культуры имени Глинки. Когда пою – я вижу то, о чем пою. А голос у меня небольшой.
Ф.: Вы ведь сидели в сталинских лагерях. Как это было?
Т. И.: Видите ли, я считала стихийным бедствием то, что происходило у нас в стране. Люди были в состоянии гипноза от страха, словно оцепенели! Меня арестовали осенью 47-го года. Для меня, когда кругом снова шли аресты, это было, как землетрясение, нечто гораздо более грандиозное, чем крушение моей личной судьбы. Я шла по делу одна. После года тюрьмы я по статье 58–10 попала в лагерь в Воркуту. На первых порах меня охватило огромное любопытство к совершенно новой для меня жизни. Оно спасло меня от отчаянья, от непрерывного страдания, от разлуки с детьми, с красотой и радостью жизни. Это наступило потом… Я уцепилась за единственную свободу, которую никто не может у меня отнять: не допустить гибели своей души, не допустить в нее ненависть, ругань, ложь, доносительство. Выдержать. Я была убеждена, что вернусь, что бред рассеется, что землетрясение прекратится для всех. Я хотела, вернувшись, в глаза своих детей прямо посмотреть, глаз не пряча… «И вышек странные кресты / Мы позабудем – я и ты»… Я писала тайком стихи. Никому о себе, о своем прошлом не рассказывала. Сильно жалела окружающих – всех попавших в беду. Та «душистая-пушистая», какой я раньше была, не выдержала бы лагерной жизни, и я стала совсем другой. Я уже в тюрьме поседела.
