- Ну-ну, - говорит Мама.
Эта глава в моей жизни называется:
"Самоутверждение"
* * *
С моей сестрой у нас отношения сложные.
Мое рождение явилось для нее обманом.
Ленка была в санатории, ее заставляли есть масло и за это обещали подарок. У них считалось, что если наберешь десять рублей по одной копейке, получишь маленький детский патефон. Она ждала патефон. За масло получила меня (представляю ее разочарование).
В десять лет Ленке пришлось стать старшей.
Как же она меня не любила!
Это ее сквозь зубы, сквозь ненависть, сквозь обязанность мною заниматься:
- Шнель сюда, бесштанная команда!
Зато! "Принеси" она не говорит, но коротко:
- Воды.
- Ножницы.
- Тапки.
- ...
Ленка с наслаждением демонстрирует мою готовность.
- Воды! - для одной из подружек.
- Воды! - для другой, через пять минут.
Ого, как мне досталось, когда сообразила притащить весь
графин с водой.
Засыпала я под ее команду мгновенно (она укладывала рядом со мной страшную копченую рыбу, а когда ее съели, - веник).
Мы с Ленкой одни дома. Спрашиваю, что нарисовать. Рисую много, рисую все. Ленка предлагает Привидение. Это мне еще незнакомо.
Она уходит в дальнюю комнату вызывать Его из зеркала.
Жду честно. Все мои хитрости парализованы, еще бы! Она снизошла приоткрыть что-то из своего "Знания".
(Но даже не это. Я заранее, и на всю жизнь загипнотизирована одним только именем ее - Елена Прекрасная, Несмеяна, робею называть ее, она Ленка).
... Входит Белое.
Одновременно приходит Мама. Оттого, что Ленке попадает, страх снят с меня. И снят на все ее потом рассказы про Собаку Баскервилей, Пеструю ленту. Даже "Дюймо-вочку" Ленка рассказывает, стоя в углу со свечкой, завернутая в простыню. Мне хочется страшнее, еще страшнее, но нестрашно. Ленка рассказывает хорошо. Если слушают ее подружки, их приходится разводить по домам.
Ленка часто обращается ко мне со стихами:
"Дай, Джим, на счастье лапу мне,
Пожалуйста, голубчик, не лижись..."
или
"... И покатились глаза собачьи
золотыми звездами в снег"
Когда никого нет дома, становлюсь перед нашим Джеком и пересказываю ему все, что знаю.
Непонятно и бесконечно печально, когда Ленка в своих
великолепно трагических интонациях начинает:
"Глупое сердце, не бейся,
Все мы обмануты счастьем,
Нищий лишь ищет участья..."
Реву. Жаль Ленку, такую несчастную, - она говорит, что
подкидыш в нашей семье, несчастная, обманутая, ей потому и попадает часто, тройки ставят,
и нищего, всех старух-нищенок, что стоят вдоль тротуаров, ходят по домам, стучат палками.
Мама! когда ты будешь нищая, я тебя ни за что не брошу.
Джека бабушка принесла щенком, уже большим, неуклюжим, злым, черным. Кем-то брошенный, он скулил и плакал у нас в подъезде. Дрожащий, чужой, даже не благодарный, он сидел в кухне, в углу, забившись, не хотел есть, не терпел протянутой руки. Я ему пела и плясала. Джек быстро стал очень большим и совсем злым. Общение со мной до определенной черты. Я говорила: "Джек, разрешите пройти". Вмешивалась во все собачьи драки, ходила искусанная, и еще в живот делали уколы от бешенства. Знакомые к нам ходить перестали.
Как-то утром Джека увели.
Рыдали мы с Ленкой безутешно. Ленка еще дольше меня. Ее отливали водой. Она такая несчастная сидела на полу, мокрая, в одной рубашке, весь день. Меня к ней не пускали, и я ей в дверь шептала:
"Глупое сердце, не бейся
... "
Джека увезли в деревню. Дня через три он вырвался, перекусал новых хозяев и убежал. Целый день он стоял перед нашей дверью, молчал, никому не давался, не шел на зов, ночью исчез совсем.
А эту главу можно назвать:
"Этюд в жалобных тонах"
Ленка рассказывала особенно, расставляя ударения на таких значительных местах:
"Поистине чудовищем должен быть человек, если не найдется женщины, которая оплачет его смерть" (КонанДойль, "Собака Баскервилей").
Потом в мою жизнь эти слова войдут одним из эпиграфов ее, слегка "спутавшись" в памяти
"Не может быть на свете такого негодяя, которого не оплакал бы хоть один человек".
Еще.
Я увидела репродукцию картины "Княжна Тараканова". Ленка страшно боялась мышей и тараканов. Иногда мне казалось, темными дождливыми вечерами, что она и есть княжна Тараканова: я видела угол с ее кроватью, кишащей тараканами, сбитую на пол постель, и ее в углу между двух стен фигурку, вытянутую в тростинку, с лицом, искаженным до необычайной красоты мукой и ужасом.
