Но взрыва не последовало, Белинский ответил очень тихо: - В роли врача вы имеете право предпочитать только одно: лишний год, месяц, день, минуту. Слышите, даже минуту... И вы обязаны не кривя душой, а именно честно верить до этой самой последней минуты, верить сильнее самого больного. Иначе - не берите диплом, и это будет вашим самым гуманным поступком.
- Передайте патрону, что даже я не сказал бы лучше, - довольно прошептал Дима, раскатывая рукав.
- Вы когда-нибудь задумывались над загадкой спонтанного, самопроизвольного рассасывания опухолей, даже в самых безнадежных случаях рака? - неожиданно спросил Креймер, едва Дима вошел.
- Я слышал об этих уникумах от Белинского. Время от времени он начинает ими просто бредить, - ответил Маленький. - Но у этoго бреда обязательно должна существовать какая-то закономерность. Факты самоизлечения не случайны. Пусть очень редкие, но зато убедительные победы организма доказывают, что бредом является как раз мнение о присущей раку необратимости.
Креймер вовремя заметил в глазах Димы тоску и перешел от менторских рассуждений к делу.
- Эффектно! - выслушав, сказал Дима. - Но ведь мы уже пробовали нечто подобное.
- Пробовали, - согласился Креймер, - опять-таки слишком крупнокалиберно.
- Конечно, гораздо лучше ограничиться одним, единственно нужным элементом, но как отыскать иголку в стоге сена?
МАЙ
Нина, еще не открывая глаз, почувствовала, что на нее смотрят.
Старуха сидит рядом и, кажется, молится. Теплая ладонь гладит тонкую Нинину руку...
...Старуха пришла в самую слякоть. Она долго шаркала ботами по половице, а с зонтика, пока Нина не догадалась взять его, текла вода. Молчание продолжалось и в комнате.
Старуха, не скрывая, разглядывала Нину.
- Вы любите моего сына? - вдруг спросила она.
Наверно очень смешно, когда мать сорокалетнего мужчины приходит выяснять такой вопрос.
Нина расплакалась.
Когда старуха узнала все, морщины на ее лице затвердели.
Каждый шаг сюда отдавался болью. Она шла, отбросив гордость, накопленные годами убеждения, шла, крепко, как знамя, стиснув зонтик. Она подготовила себя ко всему... Оказывается, не ко всему.
- Вы не должны избегать его, - наконец сказала мать.
...Старуха вздыхает и тут же вздрагивает: заметила, что Нина проснулась. Она строго поджимает губы, говорит: - Ты во сне кричала, и я пришла.
- А каяву мне хорошо. - Темно-карие глаза светлеют, будто кофе разбавили молоком.
Старуха любит, когда Нина улыбается.
Но стоило Нине остаться одной, как улыбка исчезла.
Еще полгода назад она не поверила бы, что сможет ежедневно спать днем по три-четыре часа. Теперь это - необходимость.
Сейчас идут уроки второй смены. Звонок, ребячий гомон, учительская - и опять притихший класс. Как любила Нина эту тишину пораженного воображения, в которой умирал Болконский, трубил в рог Руслан, мчались в Сибирь русские женщины, полз по жизни Иудушка Головлев, метался среди масок Арбенин, пожирал осетра Собакевич, гремел гром над Катериной... Как бывала счастлива она после таких уроков с ожившей тишиной!
Из ванны, булькая, вытекала вода. Из схваченного кафелем зеркала на Нину смотрела темноглазая блондинка с блеклыми сосками грудей, не знавших материнства, узкими покатыми плечами, едва намеченными округлостями живота и бедер - вся какая-то ненастоящая, как кипарисы в институтском городке. И ненастоящим было пребывание этой женщины среди реальных людей, предметов, звуков.
На журнальном столике стакан с апельсиновым соком.
Это для нее. Апельсины в мае так же нелепы, как ее теперешняя жизнь с "мертвым часом", с усталостью после самой кратковременной прогулки. Апельсины в мае - это для нее.
Час или два просидела она в кресле? Может быть, и больше, гардины на балконных дверях совсем потемнели.
На лестнице шаги. Наконец-то. Их еле слышно, но она еще ни разу не ошиблась.
Илья Борисович вдавливает кнопку звонка со смешанным чувством радости и страха. Он знает, сейчас откроется дверь, и будет Нина. Он уверен в этом. И каждый раз одна и та же бредовая мысль: откроется дверь, а Нины не будет и никогда не было, и...
