Еще один удар молнии освещает сцену — Зорян, вышибивший мне зуб, мочится на голову профессора Воздвиженского. А Услад наслаждается тем, что делает в ту яму по-большому. Умеют же люди получать радость от любых мелочей.
А теперь должен повеселеть Вильгельд, потому что я плещу бензином из канистры на головы археологов. Вот в моей руке появилась зажигалка. Легкий треск, и она украсилась огоньком. Сейчас я просто разожму пальцы, и огонек упадет в яму. Следом туда упаду и я. Бензин может гореть и на воде — все рассчитано точно. Яма тянет меня, она висит на моей шее. Я пытаюсь бежать — и после каждой попытки драпа нахожу себя ровно на том же месте, как во сне-кошмаре. Меня связывают струи дождя: волосы Велесовой бороды.
И за секунду до того, как я должен был разжать пальцы, держащие зажигалку, — вязкая толща пространства прорвана. Прямо на меня наплывает ладья вроде той, что была закопана вместе с витязем Славой, — она бьет меня форштевнем, увенчанным драконьей головой, и выносит из пространства, зажатого между темным небом и мокрой землей, в огромный океан, по которому катятся тяжелые глянцево-гиацинтовые волны. Из его густых вод вырываются кипящие желтые фонтаны, которые, вонзаясь в багровую высь, рвутся к черному солнцу. Это не-явь; может быть, та самая навь — ну, как ее еще назвать — другая проекция большой реальности.
Я не в ладье, я сам являюсь змееголовой ладьей. Точнее, у меня длинное, гибкое, змеящееся тело. Я им управляю, от головы до хвоста, заканчивающегося сверкающим шипом. Я плыву по гиацинтовым водам, отталкиваясь изгибами тела и стараясь не попасть под фонтаны кипящей адской энергии, которая хочет вонзиться в багровое небо. Какие-то змеевидные твари, выплывающие из глубин, пытаются ухватить меня, но у них пока ничего не получается — я уворачиваюсь, проделывая «иммельманы» и мертвые петли. И все ж я, по недостатку тренировки, не совладал с этим длинным извивающимся телом; мощная волна ухватила меня, потащила вниз, перемалывая в жерновах жестких мускулов. Стало жутко, утопаю я, утопаю, уже и воздух заканчивается, еще немного — и от меня останется только безликий и безымянный вечно голодный дух. Я судорожно вздохнул, но, вместо того чтобы захлебнуться, осознал, что можно дышать и в глубине, и расслабиться, тогда снова вынесет на поверхность…
Используя попутное течение, добрался до тверди, словно поднявшейся из глубин. То, что казалось пиявкой, присосавшейся к субстрату, вблизи выглядело пучком серебристых нитей с рубиновым пятном посредине; они быстро покраснели, обернувшись сплетением кровеносных сосудов. Сплетение кровеносных сосудов сгустилось, в нем проросли сухожилия, нервы и кости, обкрученные толстыми мышцами, все это оказалось обтянуто кожей. Зажглись глаза-карбункулы, и то, что получилось, стало напоминать Услада. Я рядом с явью, поблизости от этого типа. Всего одно движение — волна выносит меня на твердь, и я, преодолев грань миров, подхватываю с земли каменюку.
Успел врезать Усладу по черепу — второй раз за один день огорчил человека. Он вынужденно берет тайм-аут, а на поляне начинается быстрое движение. Меня принимаются ловить сразу все молящиеся, особенно усердствует Зорян, подхвативший лопату, — толкотня помогает мне скрыться от карающего шанцевого инструмента. А следующая волна потащила меня с собой, из яви наружу.
Меня несет вперед, тянет вниз, но надо как-то всплыть, преодолевая вязкость среды.
Я намеренно отдаю себя течению. Ощущаю сильную тягу; меня будто вытянуло сразу на сотни метров (опять-таки по ощущениям, все привычные измерения расстояний потеряли свой смысл), но мне удается вырваться из волны и снова встать на твердь.
Я опять рядом с явью. То, что чуть раньше выглядело жирной пиявкой, теперь оказывается сплетением кровеносных сосудов и нервных волокон; различаю рубиновое пятно сердца и берилловую кляксу мозга, украшенную маслинами глаз. По глазам узнаю Зоряна. Наяву я подкатываюсь ему под ноги. Он падает, споткнувшись об меня, я выворачиваю лопату из его рук. Но волна опять выносит меня из яви, напоследок успеваю врезать ему по «кляксе» лопатой.
