И наступает ночь, и луна заливает чащу своим странным сиянием. Матвей стонет и просит пить, я отдаю ему последний глоток. Кидаю пустую флягу во тьму, она исчезает бесшумно, проглоченная лесом. На ветке над головой мохнатый филин бесстрашно таращит на меня золотые буркала, огромный, как кабан — я взмахиваю рукой, он лишь сдвигается немного в сторону, даже не пытаясь улететь. Пахнет гнилым деревом. В бирюзовой от лунного света траве играют крошечные духи — навки, они серебристо смеются и перебегают с места на место, указывая друг другу на меня. Мне уже все равно.
Наконец я нахожу невысокий холм на поляне. Здесь попытаюсь заночевать. До деревьев с десяток шагов — есть надежда, что я успею заметить нашего преследователя, если он решит напасть сегодня. Рыжий огонек диктофона тлеет в темноте, и луна прячется за верхушки елей.
— День шестой… координаты неизвестны… нас преследует полоумный язычник с ножом… Нестерову все хуже…
Рыжий огонек гаснет — батарея выдохлась.
Стена деревьев в искорках лунного света так красива…
— Тамо далеко, — медленно, сипло начинаю я, — далеко од мора… Тамо jе село моjе, тамо jе Србиjа… Тамо jе село моjе, тамо jе… Србиjа.
Лес молча слушает песню. Все живое замерло, даже ветер прекратил шелестеть в кронах. Млечный Путь полыхает в разрывах облаков — бесчисленные костры энтропии.
— Тамо далеко, где цвета лимун жут… Тамо jе српскоj воjсци… jедини био пут…
И вот я пою уже во сне, привалившись к бесчувственному Матвею.
Белько нападает под утро, когда сон особенно крепок. Его выдает дыханье — возбужденное дыханье зверя, изготовившегося к убийству. Не успев толком проснуться, я наугад взмахиваю дубиной — мимо! В тот же миг резкая боль пронзает правое бедро, и я кричу в голос — все ж таки он достал меня. Лежу на спине, выставив перед собой дубинку, и слушаю быстро удаляющиеся тихие шаги. Он не издал ни звука.
Следующий день проходит будто в тумане. Я перевязал бедро оторванным рукавом куртки, но кровь все равно сочится сквозь материю. Язык распух от сухости во рту. Ну почему нам не попадется на пути хотя бы крошечный ручеек? Желудок сжимается при мысли о воде. Интересно, что пьет этот белобрысый дьяволенок там, позади? Он-то выглядит бодро.
С трудом переваливаем через холм. Матвей больше не стонет и не просит пить. Я прикладываю ухо к его губам — дыханье очень слабое. Сколько ему осталось? За весь день у меня во рту было всего несколько ягод и орехов. Жаль, нас не учили выживать в лесу с кровопотерей и полумертвым товарищем на закорках.
С восхода солнца до золотистого вечернего света мы прошли едва ли пару километров. Обессиленный, я падаю на опушке очередной полянки и долго тяжело дышу, сжимая в ладонях пучки травы. Сейчас Белько может просто подойти со своим ножичком и у меня не будет сил даже прикрыть лицо.
Похоже, конец.
Я поднимаю голову и сквозь темные круги вижу его. Он стоит среди высокой травы в лучах солнца — тонкий беловолосый подросток в чистенькой крестьянской рубашке, ребенок с лицом убийцы — стоит и смотрит на что-то в стороне; его идиотское лицо цвета известки все так же безучастно. Куда он уставился?
В дальнем конце поляны высится наша капсула — овальная металлическая кабина, привет из будущего — похожая на серебряное яйцо, отложенное курицей-великаном среди изумрудной осоки. Солнечные зайцы пляшут по ее обшивке.
Какой-то странный звук, среднее между всхлипом и рычанием, вырывается из моего горла. Матвей, зову я. Матвей, мы дошли. Белько поворачивается ко мне. Я поднимаюсь ему навстречу.
— Даже не думай, братец, — говорю, — эта штука убьет тебя, стоит мне только сказать слово.
Он сразу же понимает, что я лгу. Вынимает из-за пазухи нож и медленно идет ко мне через луг. Над его сияющей в солнечных лучах головой кувыркаются бабочки.
Откуда только взялись силы? Я подхватываю под мышки Нестерова и почти бегом направляюсь к капсуле. Раненое бедро горит от боли, но эта боль только придает злости.
— Не подходи! Стой там, где стоишь, гаденыш!
Я слышу шорох травы за спиной. Отчаянно пытаюсь найти скрытую в гладком металле дверцу. И ключ… где-то был ключ…
