Ничего не произошло. Зрители по-прежнему свистели. Я еще раз нажал «Пуск». Опять ничего.
В английском языке не хватает одного слова. Может быть, оно есть в других языках, не знаю. Это слово описывает невыразимую, непостижимую панику, которая охватывает тебя, когда ты стоишь на сцене на своем втором сольном выступлении перед несколькими тысячами враждебных фанатов, которые только что узнали, что хедлайнера не будет, а потом нажимаешь «Пуск» на секвенсере, и ничего не происходит.
Я начал смотреть, что не так. Все ли я подключил? Да. Все ли включено? О нет. Сэмплер отключен. Я включил его и начал затяжной пятиминутный процесс загрузки сэмплов. Левой рукой я скармливал ему дискеты, а правой – играл на синтезаторе барабанную партию.
Через пару минут зрители перестали недовольно гудеть. Они просто стояли и пытались понять, почему этот полуголый парень просто играет барабанные партии на синтезаторе. Я загрузил третью дискету, потом четвертую. Через пять минут, показавшихся вечностью, на маленьком жидкокристаллическом дисплее сэмплера загорелось слово «READY».
Я снова нажал «Пуск», и на этот раз музыка заиграла. Мой сет начинался с Electricity, песни в жанре техно-хип-хоп. Вся моя тревога и ужас внезапно покинули меня. Я схватил микрофон, выбежал к краю сцены и стал громко кричать в него. «Можете меня ненавидеть, – думал я, – но теперь мне уже все равно. Хедлайнер отменил выступление. Аппаратура не сработала. Меня охватила паника и страх. Но сейчас я здесь, и я буду орать во все горло».
Я доиграл Electricity, и зрители даже зааплодировали. Потом я сыграл Besame, со всей силы стуча по клавиатуре и крича, и они начали танцевать. Я весь вспотел, черный крест на моей груди смазался и стал похож на криво сделанную тюремную наколку. За Besame последовала новая песня, UHF, и она сработала – зрители танцевали, а кто-то даже радостно кричал под конец. В конце я сыграл: Rock the House и почувствовал, что зрители наконец изменили отношение ко мне. Они поддерживали меня. Я ходил по сцене и кричал «Rock the house» вместе с сэмплом – и они кричали вместе со мной. Песня закончилась, и зрители зааплодировали.
Вышел ведущий и обнял меня за потные голые плечи.
– Поприветствуем Моби из Нью-Йорка!
И зрители снова зааплодировали.
Я вышел со сцены, изможденный, почти в кататоническом состоянии, и вернулся в желтую гримерку. Вошел мой новый друг Джонни.
– Чувак! Круто было!
– Правда?
– Правда! Все танцевали!
Когда он вышел, я пошел в туалет. Туалет был реликтом начала двадцатого века – раскрашенные в черное кабинки и побитая черно-белая кафельная плитка. Я прислонился головой к металлической кабинке, не зная, расплачусь я сейчас или меня вырвет; по моему лбу стекали капельки пота.
Через пару минут я вернулся обратно на сцену и разобрал свою аппаратуру. Марк Каминс снова вернулся за пульт, и клуб пульсировал, легендарная звуковая система «Палладиума» звучала подобно тысяче валькирий, летящих на войну. Когда я собрал аппаратуру, пришла Оливия и протянула мне двести долларов – первые деньги, которые я заработал, выступая вживую.
– Это было очень здорово, Моби! – сказала она, обняла меня и поцеловала в щеку. – Молодец! Приходи еще как-нибудь выступать!
Мне нужно было отвезти аппаратуру обратно в квартиру Джареда, но я хотел проявить благоразумие и сэкономить 10 долларов за проезд на такси.
– Оливия, ты не можешь одолжить мне какую-нибудь тележку?
– Без проблем.
Она попросила охранника найти четырехколесную пластиковую тележку для грязного белья. Мы с Дамьеном загрузили в нее мою аппаратуру и повезли ее вниз по улице к дому Джареда. После того как мы выгрузили аппарат в гостиной Джареда, Дамьен с очень серьезным видом пожал мне руку.
– Ты был очень крут, Моби, – искренне сказал он. – Я тобой горжусь.
– Спасибо, Дамьен.
– Ты же знаешь, что станешь знаменитым? – спросил он.
– Нет, – сказал я.
– Все будет очень странно, – сказал он. – Увидишь.
