Словно камень упал с плеч Олега — накануне полночи вертелся он на ложе, мучаясь мыслями, что бежал, предал, оставил и дружину, и лучшего друга. Слава те, Господи, хоть Епишка спасся...
Далеко не все рязанцы ушли в леса перед приходом объединённых пронских и московских полков. Большинство остались. Они полагали, что не станут свои, русские, вести себя так, как нехристи. И не ошиблись. Если ордынцы приходили пограбить, урвать, схватить всё, что можно увезти во вьюках к себе в степь, то соседи пришли с надеждой остаться и владеть, а для того — пронским ли князьям, московским ли — нужен был в первую очередь смерд, землепашец, сидевший на земле.
Так или иначе, рязанское коренное население осталось в своих селищах, и потекли к ним из мещёрских трясин ручейками лазутчики — один завернёт к сородичам в деревню, что недалеко от Переяславля, расспросит, обнадёжит, другой и того более — прямо к знакомцам в город пойдёт, третий покрутится на подоле — так в Рязани ещё с древних, киевских времён называли место торга, хотя это старинное русское слово и вытеснялось занесённым ордынцами звонким — базар.
Каждый день в хату, где по старой памяти поселился Епифан Кореев, приходили лазутчики, побывавшие на родной земле, приносили неутешительные сведения: пронские устраиваются прочно, князь Владимир уже сел на рязанский стол и приказал величать себя великим князем. У стола всё чаще появляются рязанские бояре, бьют челом, хлопочут о сохранении вотчины.
Молодой Кореев не обо всём сообщал своему князю — оберегал. Каждое новое известие о предательстве ещё одного боярина повергало Олега в такое глубокое душевное расстройство, что иногда Епифан, а вместе с ним и Ефросинья опасались за его рассудок. Нет, не мог он смириться с тем, что ближние люди, други, стоявшие с ним стремя в стремя во многих битвах, вдруг во имя сохранения своих вотчин побежали к Володьке Пронскому с изъявлением покорности.
— Ничего удивительного, княже, — рассудительно уговаривал его молодой Кореев. — Все едины и верны, когда враг-ордынец. Иное дело, если пришёл свой, от века близкий сосед, почти что родственник. Пусть привели москвичей, пограбили немного, пожгли в горячке — сие простительно, ибо так исстари поступали деды и прадеды во время княжеских усобиц.
Олег кивал. Он и сам всё понимал, но всё же: почему именно сейчас Дмитрий Московский решил встрять в давний спор между Рязанью и Пронском, между великим князем и вассально зависимым от него удельным, двоюродными братьями, происходящими из одного, черниговского, корня? В отместку за давно захваченную, ещё при его отце, тихом Иване, Лопасню? Или есть у Дмитрия Ивановича иные, более грозные для Рязани намерения? Не зря же он в центре Залесской Руси первым каменный кремль выстроил! Не только против ордынцев.
Как-то после очередного долгого и бесплодного спора Епифан даже предложил поехать тайно к Дмитрию Московскому, поговорить с ним по душам. Олег было согласился, но с условием: ехать не к Дмитрию, а к митрополиту Алексию. Как ни близок он Москве, а церковь на Руси одна, и должно ей в первую очередь о русском единении помышлять. Но сам же и раздумал, ибо в своих рассуждениях увидел неопровержимое доказательство тому, что церковь, тайно ли, явно ли, всегда будет стремиться помочь Москве подмять все земли под себя и объединить Русь.
Объединить — благо.
Под Москвой — благо ли?
Опять мысли возвратились к Лопасне. Издревле принадлежала она Рязанскому княжеству. Только воспользовавшись слабостью Рязани, оттягала Москва её после страшного Батыева нашествия. Конечно, правы были бояре, что настаивали на захвате Лопасни — нет, не на захвате, на возвращении. Он, тогда совсем ещё мальчик, не допустил дальнейшего развития усобицы. Не потому, что уже тогда разбирался лучше многоопытных бояр в сложных взаимоотношениях с северным соседом. Интуитивно понял, что не следует перегибать палку. Через десяток лет, при первом удобном случае, договорился с Дмитрием, что Лопасня останется за Рязанью и что сие будет надлежащим образом скреплено в договорных грамотах как плата за помощь москвичам в очередном столкновении с Ольгердом Литовским.
