— Ну как, показался?
— Показался, — серьезно сказала Надя и с каким-то внутренним страхом подумала: «Что-то уж очень сильно «показался».
Надя согрела чай, нарезала сухой «многодневный» кекс.
— Больше ничего нет, Костя. Питаемся на, заводе. А так хотелось бы угостить тебя! Надоела, наверно, солдатская еда? И вина нет, а то бы выпить за встречу.
— Разве угощение мне дорого? Рад, что увидел наконец тебя. Расскажи лучше о своей работе, об учении, о новых друзьях, о Москве, на которую ты променяла Сибирь…
— Я Сибирь на Москву не меняла. А кстати, тебе писали из Веселой Горки? Редкие металлы у нас нашли, где-то рядом с селом будет строиться обогатительный комбинат. Так что мне есть куда возвращаться. Ты смотри сам к Москве не присохни.
Хотелось о многом рассказать, посоветоваться, расспросить о жизни… А часы бежали удивительно быстро, вечер оказался необыкновенно коротким, и они расстались, ни о чем толком не поговорив.
В эту ночь Надя долго не могла заснуть. «Что же это со мной случилось? — беспокойно думала она. — Учились вместе, переписывались, всегда были просто товарищами… А тут вдруг встретились через год, и началось такое, от чего голова пошла кругом… Он такой честный, искренний, хороший… и такой красивый… лучше всех…»
Утром она шла на завод и опять думала о Косте. Ей вспоминалось его лицо, его голос. Его прощание с нею на крыльце, когда он ласково назвал ее Надюшей.
Костя в эти часы тоже думал о Наде. Встреча с ней глубоко запала в его душу, и он понял каким-то неизъяснимым озарением: Надя — это его судьба.
«Давно ли ты так беззаветно любил Лизу и считал, что любовь эта будет вечной?! — рассуждал сам с собой Костя. — Значит, действительно нет на свете вечной любви…»
Нет, любовь к Лизе была ненастоящей, это была, скорее, мечта, преклонение перед недосягаемым. А Надя — жизнь… Это совсем, совсем другое.
Надя зашла в конторку за папкой и направилась в бухгалтерию закрывать наряды. В дверях она столкнулась с Иваном Синицыным. Он хотел посторониться, но его сильно качнуло, и он плечом задел Надю. Острый запах водки ударил ей в лицо. Надя отступила и, приглядываясь к Ивану, со страхом и с болью подумала: «Пьян!»
— Ну, вот видишь, какой я, Надежда Васильевна? Теперь и в комсомол не примешь, — невнятно сказал Иван, глядя на нее усталыми глазами; лицо его было потное и красное, сдвинутая набок кубанка еле держалась на взлохмаченной голове. — Запью! Сказал — запью, и запью!
— Эх, ты! — задыхаясь от негодования, воскликнула Надя. — Бригадир бригады коммунистического труда! Иди сейчас же домой. Понял?
Но Иван домой не пошел. Он ходил по полигону в разорванной до живота рубашке, вызывал всех на драку, хвастал своими огромными кулачищами. Рабочие с трудом увели его в общежитие и уложили в постель.
На другой день Иван Синицын пришел в комитет комсомола. Здесь уже был Слава, и Иван попросил Надю выйти на минутку в коридор.
— Ты прости меня, Надежда Васильевна. Слово даю: никогда больше такое не повторится.
Вдруг он снял с головы кубанку, трахнул ею об пол, с рыданием в голосе воскликнул:
— Эх, жизнь наша — копейка! — Помолчав, добавил: — Только на тебя я не в обиде, Надежда Васильевна. Голубые глаза тебе, видно, по нраву больше, чем серые.
— Подними шапку! — строго сказала Надя.
Иван поднял кубанку и небрежно напялил ее на голову.
— Теперь иди и работай. И помни, что для меня и голубые глаза и серые одинаковы…
А про себя подумала: «Мне карие больше по сердцу!»
Она возвратилась в комнату, где ее дожидался Слава. Он посмотрел на нее внимательно, словно спрашивал, что случилось.
— Вчера Илья Муромец был пьяный. Я пыталась отстранить его от работы. Приходил извиняться, — объяснила она.
Слава неопределенно промычал — после происшествия на воскреснике он избегал высказывать свое мнение об Иване Синицыне — и продолжал переписывать протокол комсомольского собрания.
Надя склонилась над чистым листом бумаги, по верхней кромке которого было написано: «План работы комитета ВЛКСМ». Но дело у нее подвигалось плохо. Написала три пункта, откинулась на стуле, задумалась. «Иван не преувеличивает. Он любит меня. И Слава глядит на меня преданными глазами. Скажи ему: «Слава, будем всю жизнь вместе?» — и он с радостью примет это предложение. А Костя?» Думать о Косте было почему-то страшно.
