Когда шаги замполита удалились, Лёха выглянул из-за насыпи. Старый комбат, запрокинув назад голову, лежал на брезенте. Из закрытых глаз его, прокладывая светлые дорожки на пыльных, седых висках, бежали слёзы. Присев рядом, Лёшка достал фляжку. Влажной тряпкой намочил сухие, потрескавшиеся губы командира. Майор слабо вздрогнул и открыл глаза:
– Как зовут?
– Алексей.
– Вот, помираю я, Лёша! И вроде старый – пятый десяток пошел уже, а всё одно страшно. Ты помоги мне, Алёшенька, приподняться – перекреститься хочу напоследок. У Боженьки прощения попросить хочу…
Комбат заснул. Дыхание его стало спокойным и тихим; встревоженный Лёха, приникнув ухом к груди умирающего, несколько раз проверял: живой ли? Живой, умиротворённый, казалось, даже улыбался во сне. Накрыв спящего майора своей шинелью, Алексей тихо сидел рядом, поглядывая на суматоху вокруг. Батальон вновь зарывался в землю. Озаряя округу неестественной белизной повязок, возвращались с санчасти легкораненые бойцы, носились посыльные и подносчики боеприпасов.
Его не трогали. Красноармейцы, пробегая мимо, старались не шуметь, кивком головы задавая один и тот же вопрос – о состоянии здоровья командира. Но Лёха не объяснял – лишь сердито отмахивался. Так, сидя возле спящего командира, и задремал, пока приземлившийся рядом громила-санитар бесцеремонно не пихнул его в бок:
– Доктор обезболивающее прислал, надо укол поставить, – мотнул боец головой в сторону лежащего рядом комбата. И тут же, выпучив глаза. – Эх, братец! Да он у тебя помер!
– Как помер? Уснул товарищ майор! Я же слушал!
Возмущённый Лёшка поглядел на комбата. Тот продолжал лежать с закрытыми глазами, с той же лёгкой улыбкой на бледном лице. Потряс. Рот открылся, седая голова безвольно скатилась на плечо…
– Беги к политруку, доложи. Я в санчасть, там дел по горло – до ночи бы управиться! – пытаясь нащупать пульс у командира, распорядился санитар. Затем, отрицательно покачав головой, умчался.
Лёха же, застыв, не мог оторвать взгляда от мёртвого лица. Всплывала в голове последняя молитва майора:
– Господи Иисусе! Прими души мальчишек моих, которые ушли, и многих, которые уйдут ещё, как мучеников, за землю родную головы положивших. Дай нам, тебя отринувшим, своё прощение и силы – отстоять семьи наши, земли наши, честь нашу…
Вечерело. Комбата схоронили там же, где и умер: на позициях артиллеристов, в окопе для хранения боеприпасов.
Младший сержант Алексей Крайнов в паре с красноармейцем Красовитовым вот уже пару часов как, не разгибая спин, усердно махали сапёрными лопатками, пытаясь поправить порушенные бомбами траншеи отделения. Пришли лазутчики с поля боя, привели шестерых пленных немцев. Четверых танкистов и двоих пехотинцев. Хвастали, что ещё с десяток постреляли, только Лёшка не поверил. То есть стрельбу слышали все, а вот кто в кого патроны жёг, было непонятно. Вовка Цепеленко, разглядывая в половинку трофейного бинокля мелькавшие в траве чёрные от сапожного гуталина задницы сослуживцев, приговаривал:
– Со страху по мертвякам лупят! Как бы друг друга ни постреляли, клоуны!
И, похоже, не ошибался. Потерь у лазутчиков, слава богу, не было, а вот трофеев притащили изрядно: сигареты, зажигалки, часы, карабины. Припёрли даже пулемёт с четырьмя коробками патронов к нему. Лёхе подарили снятый с подстреленного им офицера свисток. Часы же, пистолет, бинокль, автомат и трубку с табаком со смехом зажали.
Володька Цепеленко тут же прочитал другу лекцию на предмет, что личные вещи с мёртвых врагов, кроме оружия, разумеется, приносят новым владельцам сплошные несчастья.
Свисток без раздумий полетел за бруствер, а вот ранее выменянная половинка бинокля, с обоюдного согласия, была признана оружием и… оставлена.
Этой ночью решили из окружения не прорываться. Не убедил старый майор замполита. Да Лёхе и здесь было хорошо. Еда, вода, патроны – всего в достатке. Немец после неудачной атаки ещё раз вряд ли сунется. Чего, спрашивается, не сидеть?! А убежать, оно всегда успеется.
После ужина взводный отправил их с Красовитовым в распоряжение политрука. Получили приказ: охранять пленных ночью. Занятие, безусловно, ответственное, но время сна сокращающее напрочь. Фашисты, после краткого допроса и оказания помощи раненым, находились в опустевшей землянке майора, на командном пункте батальона. Сидели шумно. Гремели котелками – им тоже ужин полагался. Много гортанно разговаривали, веселились, курили наши папиросы. Кричали в завешенный брезентом дверной проём: «Гуд руссен папиросен!» По-своему добавляли что-то ещё, похоже, обидное, и снова ржали как лошади.
