Пока ко сну готовились, замучили их с Димкой – то одного до ветра, то другого… Наконец, угомонились, разлеглись строго по ранжиру: командиры на лежанках, солдаты на полу. Маленькое окошко с другой стороны землянки Лешка ещё затемно привалил пустым снарядным ящиком и засыпал землёй. Там же расстелил себе шинельку. Справедливо рассудив, что утренняя смена самая тяжёлая, а потому как командиру, достаётся ему, наказал Красовитову разбудить «как светать станет» и, показав кулак для профилактики, заснул.
Проснулся от негромкого разговора, ещё затемно. Подошёл к входу в землянку. Димка, позёвывая, вёл неспешную беседу с немецким солдатом. Увидев Лёху, друг радостно показал на собеседника:
– Смотри, Лёш, из наших! У него мамка с папкой в гражданскую войну в Германию уехали!
– А чего сбежали? Буржуи? – переведя взгляд на немца, спросил Алексей.
– Найн! Найн капиталист! – замотал белокурой головой паренёк. – Майн родитель быль, жиль, на великий река Вольга! Он жиль, быль бауо! Крестьянин! – ломал язык парнишка. Русский ему давался тяжело, но общий смысл в речи улавливался.
– Они немцы обрусевшие были. К родне вернулись. А сам он помощник пулемётчика, тот, помнишь, с коробками, – толкнул Лёху в бок Красовитов.
– Помню, чё не помнить-то, не полгода прошло, поди! – недовольно пробурчал в ответ Лёшка.
– Это он твой расчёт положил, – показывая пальцем на опешившего Алексея, радостно затараторил друг. – Он, знаешь, сколько ваших набил?! Ого-го! А я ему помогал! Мы тоже пулемётчики!
– Криг, война, – опустив голову, грустно пожал плечами пленный.
Затем как-то незаметно перешли к разговору о доме. Хорст, так звали немца, с упоением вспоминал мамкины «штрудели», тушёную «кхоль», а Лёха, хоть и не понимал, о чём речь, радостно соглашался с главным: если еда мамкина, значит, обязательно вкусная.
Растрогавшись, рассказал историю о своих, раскулаченных и сгинувших неизвестно где родителях. Немец выразил сочувствие, пожелал Алексею после войны обязательно заняться их поисками. Слова его были приняты с благодарностью, и теперь уже Лёшка искренне выражал сожаление, что ненароком побил его боевых товарищей и чуть не убил самого. Был прощён. Пожали руки.
Хорст не без бахвальства показал Алексею дырку в складках кителя, чуть пониже отобранного ремня, проделанную Лёшкиной пулей. В предрассветных сумерках видно было плохо и чтобы убедиться в везучести собеседника, Лёхе пришлось просунуть в прореху палец. Затем, глянув на уснувшего в уголке окопа Димку, обсуждали и сравнивали жизнь деревенскую. Условия содержания скота, урожайность, надои.
В конечном итоге сошлись на том, что на крестьянах «земля держится», и… запели! Оказывается, Хорст знал много русских дореволюционных ещё песен, церковных псалмов, и, к Лёшиному стыду, не как он – лишь припевы да отдельные четверостишья, а полные тексты. Причём по-русски немец пел без акцента. По рассказам парня, в Германии они с папой служили в церковном православном хоре, и у Хорста был вокальный дар. Так говорил их церковный, немецкий батюшка. Для Лёхи, до недавнего времени употреблявшего слово поп только в насмешливой, обидной форме, серьёзность, с которой говорил о Боге и церкви Хорст, была непонятна, но, уважая человека, он готов был мириться и с его странностями. Тем более что свежи ещё были воспоминания о последней молитве комбата.
А пел немец, и, правда, замечательно. Так красиво, что принёсший завтрак для пленных фашистов казах-поварёнок полчаса просидел на корточках рядом с ними и, обняв руками тёплый термос с кашей, с растроганным выражением лица слушал переливчатый голос Хорста.
Приглашая пленных на завтрак, Лёшка поднял брезентовый полог землянки – помещение было пусто! В зарытое, забаррикадированное с вечера окно, прямо в лицо младшему сержанту Алексею Крайнову, било яркое, утреннее солнце. Кровь прилила к голове! С разворота пинок под дых немцу:
– Ты?! Сука! – Хорст свалился на дно траншеи и, свернувшись калачиком, снизу вверх, затравленно заглядывал в Лёхины глаза.
– Прости! Это мои тоффарищи, Алёша! Я быль дольжен! – наконец, справившись с болью, выдавил из себя не родные слова пленный.
