Ничего выше у нас по сию пору не было.
Вторая половина XV — начало XVI века подарили нашему народу множество прославленных подвижников. Пылало благодатное пламя воспоминаний о Корнилии Комельском и Александре Ошевенском, о Пафнутии Боровском и Михаиле Клопском, о Зосиме, Германе и Савватии Соловецких, о Ниле Сорском и Иосифе Волочком, о яростном Геннадии Новгородском. О них знал, о их участи мечтал молодой Колычев. Преподобного Иосифа он в детские годы мог видеть. В годы молодости Федора Степановича совершали монашеские подвиги Александр Свирский, Антоний Сийский и Нил Столобенский. В 1518 году в Москву приехал великий книжник Максим Грек; некоторые полагают, что Федор Степанович встречался с ним. По крайней мере его труды молодой Колычев мог читать. В 1520-х годах на митрополии пребывал книжник-иосифлянин Даниил — противоречивая личность, но во всяком случае один из ученейших людей своего времени.
А за их спинами источала сияние фигура духовного богатыря — преподобного Сергия Радонежского, окруженная целой дружиной учеников.
Какие еще причины требовались русскому человеку того времени, чтобы уйти в монастырь, помимо блистательного примера этих людей, их самоотверженного иноческого делания? Нужно ли приплетать обстоятельства жизни мятежного князя, чтобы понять причины пострига личности, которой суждено было стать новым светильником нашего духовенства? В России и до возмужания молодого Колычева, и при его тридцатилетии жили великие иноки, слава о них прокатывалась по стране из конца в конец. Одно это было уже достаточным поводом для выбора монашеской рясы вместо кольчуги и шлема.
Если представить себе, как молодой Колычев мог воспринять слова, услышанные в храме, во время богослужения, станет ясна тревога, ожегшая ему сердце. Как совместить в одной душе два идеала: ценности дерзновенного иночества, взыскующего сокровищ небесных, и потуги служилой аристократии, пытающейся в годы нестроения приобрести от близости ко двору блага земные — земельку, чины, влияние на дела? Русская знать была очень хороша на своем месте: она умела воевать и управляться со страной, она была сильна и воинственна, рождала людей, обладавших государственным умом. Но, утратив понимание своего места, выскользнув из уздечки, накинутой на нее всадником-государем, она бесилась, пытаясь обогатиться не службой, а одним только самовольством. Естественно, ослабление идеала честной службы производило на Федора Степановича тяжелое впечатление. Будущие его деяния покажут: по характеру своему он был прям и не терпел искажений истины. Трудно же ему приходилось с этой прямотой в мутные годы интриг и свар! Натура более гибкая нашла бы возможность компромисса, договорилась бы как-нибудь с собственной душой. Но на будущего митрополита глядели лики святых, немо укоряя: «Отчего ты служишь мамоне? Служи Христу!» И этому укору он хотел бы подчиниться, ибо так выходило честнее.
Богомольный человек, с юности книжный, влюбленный в слово духовное, Федор Колычев предрасположен был к иночеству. Раздвоение между службой и мечтами о рясе, как видно, давно тяготило его. Не хватало только явного знака. Ударившись духом о евангельские слова про служение «двум господам», он и воспринял их как сигнал, поданный свыше.
Так свершился его выбор.
Ранняя часть биографии святого Филиппа напоминает молодость отца русского монашества, преподобного Феодосия Печерского. Оба происходили из «военно-служилого» сословия. Оба вопреки родовому предназначению с юных лет испытывали тягу к монашеской жизни. Оба в конечном итоге вступили на эту дорогу и стали величайшими учителями русского иночества. Разница только в том, что уходу Феодосия в монастырь очень противилась семья, поэтому он «прорывался» к ношению рясы с невероятным напряжением. Федору Колычеву этот поворот дался легче: он постригся в том возрасте, когда сам имел право решать, как ему распорядиться собственной судьбой.
Хотя и у него могли быть опасения относительно позиции семьи…
Первенец боярского рода покинул палаты, оставил изысканные яства и дорогие одеяния, бросил меч, расстался с конем. Его влекли рассказы о славной обители, стоящей посреди моря, дарующей возможность суровой жизни и благого уединения. Он устремился к ней, в полночные края. Там, у дальних пределов Руси, ждали его простая изба, да хлеб, да рыба, да вода, да грубая (а то еще и «многошвейная», то бишь лоскутная) ряса, да тяжкий крест иночества.
