— Мать тоже уверяла меня, что отца отравили, — волнуясь, проговорил Митридат, — но она полагает, что это дело рук родни со стороны старшего отцовского брата, который правил до него. Она считает, что таким способом родственники ее деверя хотели захватить царскую власть.
— Заметь, Гистан тоже утверждал это и на этом стоял, — сказал Тирибаз. — С каким рвением, Митридат, он обвинял в измене твоих теток, их мужей и сыновей. Вину всех обвиняемых даже не пытались доказывать, их просто казнили, невзирая на пол и возраст. Неудивительно, что родственники и друзья казненных стали разбегаться кто куда. Это бегство лишь уверило твою мать, Митридат, в том, что она права, подозревая в смерти супруга тех, кто ее всегда недолюбливал, кого, собственно, ей и хотелось обвинить в этом.
— Когда я вернусь в Синопу, Гистану не поздоровится, клянусь Солнцем, — зловеще произнес Митридат. — Я отдам его палачам, и они вместе с жилами вытянут из него все потайные мысли.
— А если твоя мать воспротивится этому? — Тирибаз вопрошающе посмотрел на Митридата.
— Я смогу уговорить ее, — уверенно сказал Митридат.
Стояла глубокая ночь, когда Митридат наконец отправился в свой шатер. Тирибаз вышел проводить его.
У входа в шатер Тирибаза стояли два плечистых воина в чешуйчатых панцирях и темных башлыках, в руках у обоих посверкивали голубоватым блеском в призрачном лунном свете изогнутые клинки мечей.
— Это и есть твои «демоны смерти»? — Митридат кивнул на стражей, одежда которых была черного цвета. Когда он входил в шатер, его охраняли стражники не столь устрашающего вида.
— Они самые, — ответил Тирибаз. — Не воины, а горные львы! В схватке каждый стоит троих. Ночную стражу я доверяю только им.
— Сколько у тебя таких воинов?
— Тридцать.
— И еще есть кроме этих?
— Еще полсотни не столь воинственных, зато столь же преданных.
— Как воспитывать в людях преданность, Тирибаз?
— Ценить их и показывать, что они дороже тебе того золота, что ты им платишь за службу. Все очень просто, Митридат.
— Я запомню это, Тирибаз.
— И правильно сделаешь, друг мой.
— Если бы ты знал, Тирибаз, как я рад, что мы опять вместе!
— Такие слова дороже для меня любой награды, Митридат.
Так они шли по широкому проходу вдоль длинных рядов холщевых палаток с кожаным верхом и вели негромкую беседу.
Пройдя шагов триста, собеседники свернули на поперечную улицу палаточного стана. Впереди, на возвышении, полыхали костры возле царского шатра, громада которого высилась подобно горе с круглым верхом.
Из палаток доносились храп и дыхание сотен спящих людей; все вокруг было объято сном и покоем.
Споткнувшись о колышек какой-то палатки, Тирибаз неожиданно приотстал.
Что-то говоривший ему Митридат оглянулся, в этот миг к нему бесшумно метнулась из прохода между двух палаток чья-то быстрая тень. Лязгнул вынимаемый из ножен меч.
Тирибаз издал предостерегающий возглас.
Митридат вовремя заметил опасность и ловко увернулся от занесенного у него над головой меча.
Остро отточенная сталь со свистом рубанула воздух. Нападающий, лицо которого закрывал плотно намотанный башлык, вновь замахнулся мечом.
Митридат без колебаний бросился на него и ударом кулака поверг наземь.
— Рази его кинжалом! Рази! — выкрикнул подоспевший Тирибаз с мечом в руке.
Однако неизвестный, воспользовавшись заминкой, вскочил на ноги и исчез за ближайшей палаткой.
Митридат и Тирибаз кинулись его преследовать, но скоро потеряли из виду и остановились, переводя дух.
— Быстро бегает негодяй, — сказал Митридат, поправляя на себе пояс с кинжалом.
— На такое дело не пошлют одноногого, — проворчал Тирибаз, убирая меч в ножны. — Я предупреждал тебя, Митридат, позаботиться о своей безопасности, как видишь, я был прав. Похоже, не только твой младший брат желает тебе смерти, но кто-то еще. И этот кто-то находится в этом стане.
«Неужели Мнаситей отважился на такое? — подумал Митридат, но вслух ничего не сказал. — Дерзкий македонец не может простить мне своего унижения и жаждет моей смерти! Если это так, Я буду беспощаден, как Ангро-Манью!»
В огромном царском шатре Митридата дожидалась Статира. Несмотря на поздний час, она не спала. Ей сразу бросилась в глаза печать глубокой задумчивости на лице брата, его нахмуренные брови и сурово сжатые губы.
