Офицеры один за другим, не считая молчавшего Газауэя, повторили: «Я за то, чтобы драться!» А лейтенант-луизианец даже вытащил револьвер и заявил, клянясь небесами и адом, что пристрелит на месте каждого, кто скажет хоть слово о сдаче. Майор Газауэй, который раскрыл было рот, чтобы именно это сказать, замер на месте.
— Ну, что ж, капитан, составьте ответ канальям, а майор пусть подпишет, — сказал лейтенант-луизианец Колберну, усмехаясь не без злорадства.
Наш капитан проворно пошел к каптенармусу и так же быстро вернулся с готовым ответом:
«Сэр, мой воинский долг — защищать форт Уинтроп до последней возможности, что я и намерен сделать».
Подпись, которую Газауэй принужден был поставить под этим славным посланием, была почти неразборчивой и к тому же начертана столь дрожавшей рукой, что генералу южан, надо думать, пришлось выбирать одно из двух заключений: либо майор не был вовсе обучен грамоте, либо он — дряхлый старик, разбитый параличом.
Так злополучному Газауэю силком навязали геройство, и он бы, конечно, жестоко озлился, не будь в ту минуту так удручен и напуган. Втайне мечтая о дне, когда он засудит Колберна за ослушание приказу, он пока что молчал и думал лишь об одном — где ему лучше всего укрыться от пуль и шрапнели? Весь этот день он провел, глядя на реку, в тщетной надежде увидеть вдали военный корабль, но и тут соблюдал наивысшую осторожность и не высовывал носа из крепости. Трусость майора была такой очевидной, что даже солдаты узнали о ней и развлекались, швыряя в него пулями; всякий раз, как такая «шальная» пуля касалась его, Газауэй подпрыгивал, падал на землю и долго держался рукой за пораженное место. Он понимал, что над ним издеваются, но не искал шутников и не мстил им, — страх лишил его самолюбия. Он теперь никому ничего не приказывал и не ждал послушания. К вечеру, когда несколько вражеских пуль действительно прожужжали над территорией форта, он не помня себя вбежал в комнату, где жила теперь миссис Картер, и, ухватив одеяло, повалился плашмя на пол, стараясь сжаться, укрыться, стать неприметным. То был редкий случай паталогической трусости. Из самых последних сил, памятуя, что он мужчина, Газауэй попытался сообщить миссис Картер, что его вдруг «схватил припадок». Но Лили отлично разобралась во всем, что случилось с майором, и его тошнотворная трусость не заразила ее, скорее, напротив, внушила ей храбрость и стойкость. С особенным чувством она взирала теперь на отважного Колберна и думала о своем храбром супруге!
Солнце клонилось к закату, но противника все не было, не считая дозорных постов, тихих, но бдительных, охвативших форт полукругом и упиравшихся в реку. К наступлению ночи гарнизон был в полной готовности; не только часовые, но каждый боец гарнизона чутко вслушивался во тьму; командиры, став позади своих взводов и рот, ждали только сигнала, чтобы вести солдат в бой. Колберн, занявший фактически место Газауэя, каждый час обходил форт. К полуночи по бастионам пробежал радостный гул: вверх по реке поднимались два корабля. Вот уже каждый мог различить сверкавшие, как светляки, искры из топок, услышать в ночной тишине лязг колеса и плеск рассекаемых волн. Вскоре на фоне мерцающей глади реки, чуть вырисовываясь на освещенной еще вечерней зарей линии горизонта, показались и сами суда, черные, с низкой осадкой и короткими мачтами: то были две канонерки. Загрохотали цепи, канонерки стали на якорь напротив форта; значит, они прибыли, чтобы вступить в бой. Сам Газауэй, расхрабрившись, выполз наружу и даже обрел кое-какие крупицы своей былой важности.
— Теперь-то, когда к нам пришли корабли, они не посмеют напасть, — так заявил он Колберну.
Но первые пули вражеских снайперов, укрепившихся на берегу рукава, загнали его обратно в убежище. Решив, что это вступление к штурму, и охваченный прежним страхом, он ждал нападения южан. На вопрос миссис Картер, что нового, он не в силах был дать ответ. Каждой порой дрожавшего тела он внимал приближению опасности, и каждый его волосок был наэлектризован боязнью. И когда в ночной тишине затрещали выстрелы, майор повалился на пол, спасаясь от пуль.
