Уже через много лет, когда он вспоминал тот день, перевернувший его душу, ту площадь и троих повешенных, одно рисовалось ему, только одно, но так ярко, будто оно освещено прожектором. Этим одним был повешенный, совсем молодой парень. Федор на всю жизнь запомнил его посиневшее, замершее в изумлении лицо с широким веснушчатым носом, с глазами, вылезшими из орбит, с неестественно длинным лиловым языком, отвалившимся набок. Навсегда этот страшный образ останется в Федином сознании как символ человеческой жестокости и того зла, от которого призван навсегда очистить землю рабочий класс.
Федя смотрит на этого парня и не может оторвать взгляда и не видит больше ничего…
Рядом с виселицей стоит на телеге высокий заросший мужчина. В мертвящей тишине гремит его голос:
— Смотрите, люди! Не отворачивайтесь! Запомните!.. Запомните, что деникинцы делали с нами!.. — И подавился он, большой и сильный, слезами. — Вот они, наши браты висят… За что? У Ванюшки Хазина офицеры книжку Ленина нашли…
Пронзает тишину нечеловеческий крик:
— Ваня-а!.. Ванечка-а мо-ой! Сыноче-ек!..
И толпу расшибает надвое женщина с безумными глазами, бросается к тому парню с широким веснушчатым носом, еле успевают ее перехватить два красноармейца.
— Сыно-оче-ек!..
И взрывается толпа воплями, стонами, плачем, причитаниями…
Федя не помнит, как вырвался из толпы, не помнит, как бежал куда-то… И вот он в пустом сарае на ворохе сена, он содрогается от рыданий, но слез нет, глаза сухие…
Серый, уже вечереющий свет полосой падает в приоткрытую дверь; над головой, на шестке, недовольно переговариваются куры, слепо, одним глазом присматриваются к Феде.
Утром хоронили трех крестьян деревни Сухотинка, повешенных деникинцами, и красноармейцев, погибших в бою за освобождение Сухотинки.
Свежие, пахнущие смолой гробы медленно плывут на плечах суровых мужчин. Деревенская улица безмолвно движется сзади. Тихо. Уже не плачут женщины — нет слез… Синее солнечное небо над Сухотинкой. Снег блестит на полях. Пахнет подмерзшей землей.
Медленно-медленно плывут гробы. Возникает песня:
Вы жертвою па-али в борьбе-е роково-ой…
Федя шагает со всеми, в тесном людском потоке. «…в борьбе роковой…» Да, он теперь знает — борьба за новый мир действительно роковая: она уносит человеческие жизни.
Новые гробы, внезапно оборванные жизни. И среди убитых — Яша Тюрин, он умер ночью в лазарете.
Федю вдруг поражает, потрясает мысль: он больше никогда не увидит Яшу, не услышит его. Яши больше нет. Нет!.. Его убили…
Война… Каким ты был наивным и смешным, Федя Гаврилин! Ты рвался на фронт, ты мечтал убить белого генерала. А ведь это очень страшно — убивать людей. Как люто надо ненавидеть капиталистов и помещиков, чтобы убивать. И они ненавидят нас. Потому что мы враги не на жизнь, а на смерть. Федя на миг закрывает глаза — и сейчас же возникает в возбужденном воображении тот повешенный парень с лиловым отвалившимся набок языком.
…Прощайте же, братья! Вы честно прошли
Свой доблестный путь благоро-о-одный…
На кладбище у вырытых могил, у гробов люди говорят короткие речи. На высоких старых липах кричат галки.
Федя не слышит, о чем говорят, он даже плохо видит происходящее: он думает об очень важном. Ему надо решить что-то, от чего будет зависеть вся его дальнейшая жизнь.
Федя бежит через кладбище, мимо заброшенных могилок с покосившимися серыми крестами, вдоль сломанной ограды. И вот он в белом поле, вдалеке виднеется стожок соломы. Федя с разбегу падает в него. Теперь, если посмотреть вверх, над ним синее-синее, бездонное-бездонное небо. Только одно облако, похожее на прозрачное перышко, висит в этом огромном небе. И такая высота, такая бесконечность чувствуется в этом небе, разметнувшемся над необъятной воюющей Россией. А если чуть приподняться и посмотреть вдаль, то увидишь белое сверкающее поле, уходящее к горизонту, и увидишь крыши деревни, и дальний сквозной лесок, и опять поля, и такой простор кругом, и такая тишина.
С кладбища слышен прощальный салют. Всполошились, загалдели галки. Оркестр играет похоронный марш. Сюда, в снежное поле, марш долетает приглушенно, и его звуки рвут на части Федино сердце.
