В отряде были очень рады тому, что Мишка-печатник нашелся. Но сейчас же возник вопрос: как с ним быть? Не таскать же с собой по фронтовым дорогам. А если не таскать, что же делать? Отправить назад в город сложно, не с кем, да и кто там будет возиться с ним? В конце концов все-таки решили оставить пока Мишку-печатника в отряде, во втором обозе.
Опять Федя и Мишка стали неразлучными. Федя часто водил своего питомца гулять в пустынный гимназический сад. В таких случаях весь забор был облеплен Васильевскими мальчишками; слышался восторженный шепот, ахи, а если на забор цеплялись девчонки, то, когда Федя проходил с медведем близко, девчонки тихонько, почтительно визжали. Федя делал вид, что не замечает зрителей, но ему было приятно, что на него и Мишку-печатника смотрит столько восторженных и завистливых глаз.
Сквозь сон Федя слышал, как далеко, видно, на улице, пропел горн, пропел высоко и тревожно, и тотчас в казарме началось движение, сутолока. Все еще не проснувшись, Федя чувствовал, что пустеет классная комната, в которой он жил, что люди спешат куда-то. «Ведь это на фронт!» — подумал Федя во сне и сделал усилие над собой, чтобы проснуться.
Он проснулся и увидел, что комната действительно пуста, мусор, бумажки валяются на полу, он понял, что еще ночь — окна были черны и только иногда озарялись бледным заревом. Федя услышал далекий гул, и пол под ногами заметно вздрагивал.
На столе чадила керосиновая лампа, отец Парфе-ний с заспанным недовольным лицом укладывал в деревянный чемоданчик свои пожитки.
— А где же все? — закричал Федя.
Отец Парфений посмотрел на него, подмигнул весело:
— Приказ о наступлении пришел. Вот они и подались в самое пекло.
— А мы? — У Феди к горлу подступили слезы.
— Мы… Мы с тобой в обозе. Кухня, санчасть, интендантство со своим имуществом и прочая такая штука. Ближний тыл. Смекаешь? Ближний! — И отец Парфений многозначительно поднял руку с крючковатым указательным пальцем.
— И будем тут сидеть? — совсем упавшим голосом спросил Федя.
— Зачем же? За своими пойдем. Я же тебе говорю- ближний тыл мы. Только вот что, Федор. Дмитрий Иваныч приказал тебе передать, чтоб ты меня беспрекословно, значит, слушал. Ослушаешься — прямо домой тебя отправят. Понял?
— Понял… — насупился Федя.
— А ты пузырем-то не дуйся: — Отец Парфений захлопнул свой чемоданчик. — Война, мил человек, это тебе не в прятки играть. Собирайся, бери своего медведя, к нашей телеге привяжи его. Скоро двинемся.
Начало только-только развидняться, когда они отправились в путь. Опять шел снег, густой, медленный, и свежесть наполняла ночной воздух. Длинный обоз растянулся по еле видной дороге. Подводы, подводы, подводы. Темные фигуры лошадей, их жаркое дыхание, фырканье; огоньки цыгарок, приглушенные голоса; крытые кибитки со смутными красными крестами на крышах. Запах конского навоза, свежего снега и пота.
— Передний! — зычно кричал кто-то. — За леском направо! Дорога на Сухотинку.
— Передний!.. — передавали голоса над обозом.
Иногда коротко озарялось небо, и на миг становилась видной снежная даль, серый лесок справа, впереди, дорога, темной змеей уползавшая к горизонту. А потом прилетел гул, тяжело тревожа тишину.
Федя шагал по подмерзшей земле рядом с Мишкой-печатником, который шел послушно, споро, но сердито отдувался — не поспал всласть. Впереди прыгал и звякал бачок походной кухни, возвышалась спина отца Парфения, изредка слышался его тихий добрый голос:
— Топай, топай, Гнедок! Трудись. Скоро своих ребят встренем.
Федя трепал теплый бок Мишки, смотрел на светлеющее небо и думал. Как хорошо ему думалось в этот предутренний час! Он думал сразу об очень многом: об отце Парфении — хороший он, очень хороший, а поп. Чудно! О мамке — может, она уже поправилась? О Любке-балаболке — надо написать ей письмо, и уже мысленно придумывались первые строчки этого письма: «Здравствуй, Люба! Вот я и на фронте. Кругом рвутся снаряды, но совсем не страшно. Белые бегут…» Он думал о себе, о революции и об этой дороге. Куда она приведет его, Федора Гаврилина, мальчика с рабочей окраины?..
