Мишель Монтень. Опыты. Книга первая - страница 191
В свое время Бэкон Веруламский, критикуя схоластических ученых, сравнивал их с людьми, больными водянкой. Он справедливо доказывал, что формальные знания, основанные не на объективных истинах, а на произвольных, надуманных конструкциях, ничуть не обогащают человеческую голову, а, наоборот, создают лишь видимость полноты и обилия, «за которой скрывается тяжкий, нередко смертельный, недуг». Полнота людей, больных водянкой, доказывал Бэкон, свидетельствует о чем угодно, но не о здоровом организме.
Примерно эту же мысль развивает и Монтень, прямо заявляя, что можно знать очень много схоластических истин, однако эти «истины» только мешают человеческому разуму. Он требует, чтобы в научных и философских трактатах приводились примеры, взятые из реальной жизни, чтобы богословие не мешало теоретическому анализу.
«В наше время, — заявляет Монтень, — мне приходилось слышать жалобы на некоторые произведения, которые упрекают за то, что содержание — их слишком человеческое и философское безо всякой примеси богословских рассуждений. Но на подобные жалобы можно не без основания возразить, что божественному учению гораздо лучше занимать особое место, подобающее ему, как царствующему и господствующему; что оно всюду должно быть главенствующим, а не играть подсобной и второстепенной роли; что рассуждения человеческого и философского характера подкреплять примерами из грамматики, риторики, логики гораздо уместнее, чем из предмета столь священного…» [940].
Здесь Монтень в осторожной форме ссылками на «двойственную истину» открыто требует, чтобы наука и философия отказались от богословских аргументов.
Несколькими строками дальше Монтень еще более определенно конкретизирует свой антисхоластический тезис: «Я предлагаю, — пишет он, — домыслы человеческие, и в том числе мои собственные, просто как человеческие, взятые обособленно, а не как установленные и упорядоченные небесным повелением и потому не подлежащие сомнению и непререкаемые: это — дело взгляда на вещи, а не дело веры; как то, что я обсуждаю согласно своему разумению, а не как то, во что я верю по слову божию… Все это я обсуждаю с мирской точки зрения, а не церковной, хотя и в глубоко благочестивом духе» [941].
Монтень говорит здесь в «почтительном» тоне о религии. Вместе с тем он в духе буржуазного просветительства заявляет, что обсуждать те или иные вопросы необходимо, исходя из опыта и разума, из чисто светских интересов, а не из интересов теологии, насильно навязываемых человеку.
Говоря об идеальном воспитателе, Монтень, опять-таки явно полемизируя с педагогами-схоластами, открыто заявляет: «Желательно, чтобы это был человек скорее с хорошей, чем с туго набитой головой, ибо, хотя нужно искать такого, который обладал бы и тем и другим, все же добрые нравы и ум предпочтительнее голой учености; нужно также, чтобы, отправляя свои обязанности, он применил новый способ обучения» [942].
Нетрудно догадаться, что под привычными приемами Монтень разумеет схоластически-догматический метод. Впрочем, он сам об этом говорит, отмечая, что нельзя строить истинную науку на бесконечном повторении раз навсегда провозглашенных истин. В «Опытах» Монтеня содержится открытый антисхоластический лозунг: «Кто рабски следует за другим, тот ничему не следует» [943].
Монтень не дорос до материалистической индукции Бэкона, однако в борьбе против схоластического метода он, так же как и Бэкон, в интересах зарождающегося буржуазного способа производства, нуждавшегося в технике, а следовательно в естествознании, стремится во что бы то ни стало реабилитировать опыт, причем опыт Монтень понимает не как индивидуальный только опыт, но как опыт коллективный, как обобщение и накопление впечатлений и наблюдений десятков и сотен тысяч людей.
Характерно неоднократное обращение Монтеня не только к опытному естествознанию, но и к живым примерам и фактам из истории. Лишенный сколько-нибудь правильного понимания исторического процесса, нередко превращающий историю в хаос случайностей, Монтень, вместе с тем, как истинный предшественник просветительства видит в историческом опыте огромный материал для поучения последующих поколений. Он весьма далек от теологической концепции Августина о «Граде божием»; он сторонник светского понимания истории, причем в историческом материале Монтень видит своеобразную школу нравственного поведения. В конечном счете Монтень высказывается за опытную науку во всех без исключения отраслях знания. Вместе с тем он отнюдь не фетишизирует опытное знание. Монтень выступает сторонником здравого смысла, хотя тут же как скептик сомневается в познавательных способностях человеческого разума. Под здравым смыслом Монтень имеет в виду последовательно-логическое мышление. Тертулиановский тезис: «Верю потому, что абсурдно» представляется французскому философу верхом изуверства, бессмысленности, обскурантизма. Вместе с тем он справедливо исходит из посылки о нелепости и «противоестественности» схоластического требования логически обосновать догматы религии. Монтень считает, что догматы религии несовместимы с догматами разума. Правда, не желая окончательно порывать с теологией и явно уступая католическому мракобесию, Монтень делает отсюда фидеистический вывод: он заявляет, что догматы религии «выше разума». Однако даже при этой реакционной теологической отписке Монтень выступает как ранний предшественник просветительства, заявляющий, что религия не в состоянии выдержать суд разума.
