Мировая республика литературы - страница 184

самостоятельна, и, соответственно, относительно независима. В определенном смысле, это осуществление мечты Барта, который писал в 1960 г.: «Конечно, можно мечтать о том, чтобы эти два континента имели взаимодополняющие очертания, чтобы, несмотря на то, что они далеки друг от друга на карте, их можно было бы при этом каким — нибудь идеальным переносом сблизить, подогнать друг к другу, примерно как Вегенер подклеил Африку к Америке»[672].

Но как сохранить историю всего того, что «двигается, плавает, бежит, возвращается, ломается, восстанавливается […], — пишет Беккет. — Что сказать об этих картах, которые скользят, контурах, которые вибрируют, опорах, которые может разрушить что угодно, которые рушатся и трансформируются на глазах? Как говорить, — добавляет он, — […] об этом мире без веса, без силы, без тени? […] Это и есть литература»[673]. Более того, «как представить это изменение», продолжает Беккет, это особое изменение, касающееся не только формы, жанров, стилей, но литературных разрывов и революций? Главное, как понять во времени самые исключительные произведения, никак не нарушая и не умаляя их исключительности? Искусство, настаивает Беккет, «ждет, пока его оттуда вынут» К Итак, осуществление мечты Беккета предполагало необходимость изменить обычное видение литературы и отказаться на время от своей приверженности к ней, которая держится на своеобразном epoche Гуссерля. Сделать из литературы, в противоположность обычному ее пониманию, объект временной — не значит свести ее к серии событий в мире и поставить произведения в зависимость от обычной хронологии, это значит, напротив, сообщить ей двойное временное значение. Написать историю литературы — это большой и парадоксальный акт. Он заключается в том, чтобы вписать ее в историческое время и показать, как мало — помалу она из него вырывается, на обратном пути создавая свою собственную темпоральность, которую до сегодняшнего дня не замечали. Конечно, существует некоторое временное искажение между моделью и литературой, но именно время (литературное) позволяет литературе освободиться от времени (политического). Иначе говоря, создание чисто литературного времени является условием, которое позволяет выстроить литературную историю литературы (в противопоставлении — и в соответствии — с «исторической историей литературы», как назвал ее Люсьен Февр[674]). Поэтому необходимо одновременно и восстановить изначальную историческую связь между литературой и миром (выше мы показали, что она была прежде всего политического и национального порядка), чтобы показать, как в процессе медленного обретения самостоятельности литература освободилась от обычных исторических законов. Точно так же литературу можно определить — без противоречия — и как объект, несводимый к истории, и как объект исторический, но принадлежащий к чисто литературной истории. В процессе, который мы назвали здесь генезисом литературного пространства, медленно, трудно, болезненно, в бесконечной борьбе и соперничестве рождается литературная свобода, преодолевая все навязанные ей внешние ограничения — политические, национальные, лингвистические, коммерческие, дипломатические.

Чтобы целиком понять это невидимое и таинственное измерение времени, следовало, таким образом, показать, как происходило зарождение литературного времени в начале становления литературного пространства, наделенного собственными законами и правилами. Это пространство может быть названо «интер — национальным», поскольку оно строится в контакте (в борьбе, в соперничестве) между национальными пространствами, оно растянулось сегодня на весь мир. Структура мирового пространства, та, которую Барт называл географией, тоже временна: каждое национальное культурное пространство (и следовательно, каждый писатель) имеет не столько пространственные, сколько временные координаты. Существует литературное время, которое измеряют по литературному Гринвичу, относительно которого можно нарисовать эстетическую карту мира, определяя место каждого пространства и каждого писателя по расстоянию от центра.