Стоит только попытаться зарисовать изменчивую структуру этого пространства, и самый традиционный и типичный образ писателя устаревает, творчество предстает в чистом виде, без корней и без истории — все божественное легко, говорил Барт. Если верно, что эта литературная вселенная организована как своего рода параллельная реальность, соответственно, каждый писатель непременно оказывается размещен в этом пространстве: «Каждый из нас не только чувствует, что занимает определенное место во времени, — пишет Пруст в конце «Обретенного времени», — но это самое место он распознает и измеряет весьма приблизительно, как измерил бы то место, что мы занимаем в пространстве…»[675] Писатель даже дважды расположен в пространстве — времени: один раз — сообразно позиции, занимаемой им в национальном литературном пространстве, из которого он вышел, и другой — сообразно тому месту, которое он занимает в общем пространстве.
Иными словами, предлагая описание Мировой Республики Литературы, т. е. описание происхождения и структуры интернационального литературного пространства, я пыталась заложить основы настоящей литературной истории, и одновременно задать основные принципы нового метода интерпретации литературных текстов. Этим и объясняется неимоверная сложность предприятия: сам проект предполагал необходимость каждую минуту «менять очки», обосновывать взгляд на целое тем, что могло быть воспринято как незначительные детали, и пояснять самые исключительные явления примерами, которые могли показаться слишком обобщенными. Мне казалось, что в этой сложности я узнаю то, о чем говорил Пруст, когда в конце своих «Поисков…» он вспоминал о том непонимании, с которым ему пришлось столкнуться при первых попытках построения своего произведения как целого: «Вскоре я смог показать несколько набросков. Никто ничего не понял. Даже те, кто был благосклонен к моему осмыслению истин […], поздравлял меня, уверяя, будто я показал им их самих «под микроскопом», между тем как я, напротив, пользовался телескопом, чтобы разглядеть вещи вроде бы совсем крошечные, но казавшиеся мне таковыми потому лишь, что находились на слишком большом от меня расстоянии, в действительности же каждая из них была целым миром. Там, где я пытался отыскать общие законы, меня называли крохобором»[676]. Эти постоянные переходы от самого близкого к самому отдаленному и обратно, от микроскопического к макроскопическому, от писателя с его исключительностью ко всему огромному литературному миру предполагают новую герменевтическую логику: она и избирательная — поскольку старается понять текст во всей его исключительности и литературности, — и историческая. Читать текст, не отделяя литературный подход от исторического, — значит возвращать его в его собственное время, размещать его в литературной вселенной сообразно одному лишь особому, литературному, Гринвичу.
Но время, единственное, что создает литературную ценность — и конвертируется в древность, в кредит, в богатство, в саму литературность, — создает неравенство в литературном мире. Нельзя льстить себе надеждой, что мы пишем настоящую литературную историю, если мы при этом не отдаем себе отчета в неравенстве действующих лиц литературной игры и в особых механизмах, которые явно ею управляют. Наиболее древние литературные пространства одновременно и наиболее богаты, т. е. именно они и осуществляют неизбежное давление на весь литературный мир. Идея «чистой» литературы, свободной от истории, — это историческое изобретение, которое из — за дистанции, отделяющей самые древние пространства от недавно вошедших в литературную вселенную, навязывают всему литературному миру как универсальное.
Отказ от истории и в особенности от неравенства в структуре литературного пространства, мешает понять — и принять — национальные, политические и народные категории как основополагающие для «малоимущих» литературных пространств. При таком подходе невозможно понять сам этот литературный проект, понять, как многочисленны литературные предприятия на окраинах литературного пространства, или даже — как в случае Кафки — признать их таковыми. «Чистая» критика предлагает, в своем наивном неведении, собственные категории при анализе текста, чья история намного сложнее, чем принято считать. На полюсе чистой литературы национальные и политические категории не только игнорируются, они изначально исключены из самого определения литературы. Иначе говоря, там, где сама древность позволяет литературе освободиться почти от всех форм внешней зависимости в силу беззастенчивого этноцентризма, принято игнорировать ужасающую иерархическую структуру литературного мира, фактическое неравенство участников игры. Политическая зависимость, внутренние переводы, национальные и лингвистические интересы, накопление достояния, необходимого для вхождения в литературное время — все эти противоречия, связанные с замыслом и воплощением литературных произведений, явившихся с периферии Мировой Республики Литературы, и отрицаются, и игнорируются литературными законодателями. Поэтому все произведения с периферии бывают отвержены как нелитературные, т. е. не удовлетворяющие чистым критериям чистой литературы, или (реже) они бывают признаны, в силу невнятности самого принципа признания. Неприятие иерархической системы, соперничество, неравенство литературных пространств иногда превращаются в политику, подкрепленную невежественным этноцентризмом, в стремление к универсальной оценке (признанию или отлучению) составляющих мировой литературы.
