— Вы чего щекочетесь? — взвизгнул Шурик, отдернув пятку.
— Ишь ты, — сказал незнакомец, присев рядом на лавку. — Значит, сынок Ольги Николаевны?
— Ну, чего нужно? — Шурик вытер ногу, придвинул поближе таз и принялся мыть другую.
— Боевой, боевой. Мамаша, говорю, где?
— Ма! — крикнул Шурик и постучал кулаком по стене к соседям.
— Извините, Ольга Николаевна, — поднялся ей навстречу мужчина, — извините за поздний визит.
— Ничего, присаживайтесь.
— Да я на ходу. Доложить вот пришел. И вопрос кой–какой. — Он достал записную книжку и начал суетливо листать.
— Погрузку закончили?
— Вот–вот. Ага. Готовую продукцию погрузили. Пять вагонов. Сырье заканчивают. Из пятого парашютные стропы остались; все на машины распределили. Полотна шелковые уже в дороге. Так что наличная ценность, можно сказать, в пути и движении. Могу документацию показать. У меня здесь.
— Ладно, Маркин. Поздно сейчас. Я с утра по накладным и описям проверю, и закончим оформление.
— Ну, что ж. — Маркин проводил взглядом Шурика, скрывшегося за перегородкой. — Я тут обнаружил… Помните, пряжа к нам пришла? Она не заприходована. Такая неразбериха. Вроде как она ничья вышла. Документации, так сказать, не будет. От греха подальше… Может, нам ее, ну, это, оставить пока, а?
— Себе взять? — устало спросила мать.
— Ну, да, — оживился Маркин. — Прикиньте: кому нужны какие–то двести килограммов этой несчастной пряжи? А нам очень кстати получится. Самая малость — и пожалуйста. Выход из наитруднейшего положения. Особенно вам. У вас иждивенцы. Им, извиняюсь, шамать давай. А буханочка, извольте, триста рублей — и не моргни.
— Уходите, — резко сказала мать.
— Ну, не надо… не надо… Жалко просто. Сами знаете, сколько кругом пропадает. Да… — В дверях он остановился, поспешно расстегнул пальто и извлек сверток. — Жена моя просила вам хлебушка передать. Самая малость. Говорит, как, мол, ей там с двоими? А мы одни, нам хватает, да родичи в деревне…
— Заберите сейчас же! Слышите, вы!
— Тут ничего такого, — настаивал Маркин.
— Если вы сейчас не уйдете, — страшным голосом сказала мать, — я соседей позову. И вас вышвырнут!
— Ах, вон как обернулось? Понятно. Я вроде мерзость какая, а она святоша. Так? А нам это еще не известно. Поди как хватила б горячего лиха, от хлеба не отказалась бы! Какая ж ты мать, если своих детей голодом моришь, когда рядом все! Смешно мне на тебя…
— Чего кричишь? — высунулся над перегородкой Шурик. — Чего на маму кричишь? Я Вальке скажу! — И он неожиданно запустил в незнакомца поленом.
Маркин выскочил, хлопнув дверью.
— Ой, Шурик, Шурик… Что делать? Что делать? — Мать закусила руку.
— Да чего ты, мам? — прошлепал к ней Шурка. — Как делаешь, так и делай. А хлеб ты зря взаймы не взяла, сгодился бы, — неожиданно сказал он, сглотнув слюну.
— Я завтра принесу, — заискивающе сказала мать. — Завтра карточки выдавать будут. Пойду и принесу.
— Ну, тогда жаль, что я в него поленом не попал, — опечалился Шурик.
— Жаль, — согласилась мать.
Молотков и Дубинин дружили давно, когда–то они начинали работу в милиции вместе, но потом Дубинин окончил заочно инженерно–строительный институт. Встречаться стали реже, большей частью по праздникам, семьями. А война совсем уж разъединила их: майора Молоткова на фронт не взяли, оставили в угрозыске, а капитана Дубинина направили в саперные войска. После ранения, вернувшись в город, он стал работать в школе военруком, и так получилось, что с другом он почти не встречался, виделись мельком.
Дубинин вдруг твердо решил ехать на Урал, строить заводы. Там он нужнее, а обучать ребят военному делу любой инвалид–фронтовик сумеет.
Он зашел попрощаться с другом. Милиция помещалась в том же здании, что и военкомат. По длинным коридорам деловито сновали военные, у дверей теснились призывники. На полу намело снегу. В окнах, выходящих на станцию, были выбиты стекла — следы вчерашней бомбежки. Под лестницей гудела железная печка, и уборщица в мужской шапке, присев на ящик, отхлебывала чай из раскаленной железной кружки, прихватив ее полами пальто.
