Взяв охапку побольше, чтобы не ходить вечером снова, Оля закрыла ворота и направилась к дому.
И вдруг, услышав скрип снега под чьими-то ногами, остановилась, обернулась. По тропинке от шоссе к дому шли немцы. Они были в зеленых шинелях, в громадных парусиновых сапогах с толстой деревянной подошвой, а поверх пилоток были намотаны шали, платки и даже шелковые косынки.
И шли они не со стороны Крюкова, а с противоположной. Значит, еще не отступают, а наоборот — подбрасывают новые силы. Неужели Наташа ошиблась? А вдруг и Фирсановка еще не свободна, и Крюково занято? Сколько же еще тогда ждать наших?
Оккупанты пока не видели Олю, и она из-за деревьев успела рассмотреть их лица. Они были желтыми, обросшими и опухшими.
И тут один из немцев заметил девочку, вскинул автомат.
— Партизан! — закричал он.
«Пуганые, значит, — подумала Оля и спокойно пошла дальше. — Дал бы мне дядя Матвей не ракетницу, а автомат!..»
Новый окрик заставил ее обернуться.
— Партизан есть? — подошел к ней вплотную немец, обвязанный шелковой голубой косынкой.
— Нету, нету! — ответила она, отворачиваясь, и шагнула к дому.
Немцы пошли за ней, держа автоматы наготове. Вдруг Оля почувствовала, что ее держат за воротник тулупа. Она резко повернулась, рассыпая сено. Немец отдернул руку, но сейчас же взялся за полу тулупа.
— Шуба… О! Шуба, — прищелкнул он языком, внимательно рассматривая тулуп. Потом бесцеремонно принялся поворачивать Олю то вправо, то влево.
Оля рванулась, выдернула полу из цепких рук и побежала в хлев. Гитлеровцы, не опуская автоматов, поспешили за ней. Бросив охапку сена козе, девочка хотела пойти в дом. Но они отпустили ее не сразу. Увидев козу, наперебой заговорили:
— Свинья есть? Кура есть?
Немцы заглянули в обе двери пристройки, разыскивая поросенка или кур, но ничего не нашли.
— Нету! — развела девочка руками перед оккупантами.
Тут один из них взял козу за рог и начал крутить ей голову. Другой пренебрежительно указал на козу пальцем, провел рукой по своему животу, что-то сказал и заключил:
— Ррр!
Все засмеялись.
Оля сообразила: немец сказал, что от козьего мяса у него урчит в кишках. Остальные, видимо, думали так же. И девочка успокоилась, собралась уходить из хлева. Но у того, который все еще держал козий рог, вдруг изменилось выражение лица. Он произнес несколько слов и вынул большой нож или кинжал. Остальные немцы согласно закивали.
Оля сразу поняла, что они затевают. Она схватила ведерко и начала доить козу, повторяя: «Зи ист кранк, кранк!»
Оккупанты недоверчиво переглянулись. Девочка, набрав немного молока, отошла в угол и выплеснула его в навоз. Для большей убедительности она ткнула в себя пальцем, показала на вылитое молоко и сказала:
— Вир нихт тринкен, зи ист кранк![3]
Немец брезгливо отдернул руку от Катькиного рога, вытер ладонь о шинель и спрятал нож. Оккупанты ушли, а Оля задержалась у Катьки, обхватила ее за шею, поцеловала в нос и глаз и прошептала:
— Мы спаслись, они поверили!
Оля вернулась в комнату. Немцы с автоматами наготове внимательно осматривали больную женщину, детей. И, убедившись, что партизан нет, захлопнули дверь. Почти сразу же загремела заслонка русской печки, а потом и противень, на котором лежали полусырые лепешки.
Оля, все еще в тулупе, волочившемся по полу, стремительно вбежала в кухню. Евдокия Павловна не успела ее удержать.
— Сырые, сырые! — кричала Оля.
Но гитлеровцы уже шарили по противню. Оля смахнула лепешки в подол своего платья и, отскочив от печки, кинулась обратно — к маме и сестренке.
Немцы жадно хватали оставшиеся недопеченные лепешки, толкаясь и ругаясь.
— Оля! — прошептала мать. — Что ты делаешь? Ведь они тебя убьют!
Девочка высыпала лепешки, тщательно укрыла их одеялом, потом, быстро сбросив тулуп, спрятала его под подушками.
— Напрасно беспокоишься, мама. Ничего не будет.
Остаток дня был тревожным. Гитлеровцы растопили чугунную «буржуйку» в столовой до того, что она стала красной, того и гляди, загорится дом! Фашисты варили картошку, потом пили и горланили свои песни. Затихли они поздним вечером, только тогда Евдокия Павловна и девочки заснули.
