— Страшные предзнаменования получила я этой ночью… — глухо, сквозь звон в ушах, донесся до меня голос Пасифаи.
— О чём, жрица?
Я заставил себя встать. Нашел свою набедренную повязку. Пасифая помогла мне надеть её и трясущимися, непослушными пальцами застегнула пряжку на поясе. Несмотря на тошноту и боль во всем теле, я выпрямился. Меня тоже учили держаться достойно, пусть даже небо упадет на землю. Но это оказалось так трудно!
Если бы кто-нибудь увидел нас тогда — вряд ли подумал бы, что перед ним — царь и царица Крита. Истерзанные в кровь, покрытые синяками, в разорванных одеждах — мы были похожи на пару жалких, бездомных пьянчужек. Отчаянно борясь с тошнотой и накатывавшими волнами безумия, когда опять в ветвях виделись хохочущие рожи сатиров, я спросил:
— Что значит это пророчество?
— Придет новый бог, — едва шевеля губами и растягивая слова, ответила Пасифая. Она, видно, чувствовала себя не лучше моего. — И он захочет властвовать над этой землей. Ты — его слуга, скиптродержец, и этой ночью он владел тобой. Недоброе говорят мне боги. Он, неистовый, предерзостный богоборец, принесет перемены. А перемены — это всегда разрушение и множество смертей.
Я вспомнил отвратительное божество, которое воплощал сегодня, и спросил, замирая внутри:
— Известно ли тебе его имя, Высокая жрица?
— А разве ты сам не знаешь? — усмехнулась она. — Сын Верховной жрицы мог бы узнать своего покровителя. А любимейший из сыновей — отца. Зевс ему имя.
— Что знаешь ты о Зевсе, благом и справедливом?! — возмутился я.
— О, злосчастный владыка обреченного царства! У всего и у всех есть оборотная сторона. Но ты из тех, кто не хочет её видеть у любимых тобой, — возразила женщина. — Зевс-Лабрис властен над гибелью и возрождением. У него два лица. Тот, кого видел ты — Зевс Хтоний, чьим воплощением ты являешься, несущий разрушение. Ты сам порожден силами смерти. Великие потрясения ждут землю, которой овладеет выходец из Аида. Но такова судьба, а Мойрам и боги покоряются, не ропща.
«Значит, я — воплощение Зевса-Хтония и порождение Эреба?[10] А она — Бритомартис во плоти, Хозяйка и хранительница этой земли? — мысли сквозь головную боль текли вяло, словно кто-то нашептывал мне в уши слова, смысл которых не сразу становился понятен. — И случившееся сегодня ночью — пророчество на все моё грядущее правление?»
Я покосился на будущую супругу. Лицо её, бледное и опухшее, и после жуткой ночи было величавым и властным.
— Бритомартис ведь не покорилась тому, быкоголовому? — спросил я.
— Он овладел ею, хотя бы и силой. Теперь он — её муж, — отозвалась Пасифая. — Муж, которому супруга будет покорна.
И вдруг, слегка покачиваясь в такт словам, как дерево на ветру, произнесла:
— Плачет сердце чернокудрой богини. То, чему в муках родов дала она жизнь, то, что взлелеяла, не смыкая глаз, то, что любит, как оленуха своих детенышей — все повергнет в прах её супруг, растопчет без жалости, возденет на рога. Ибо будет он царем, единственным на этой земле. Будет решать, не советуясь с мудрой женой своей. И не будет того, кто сможет возвысить голос свой против него, ибо всех противников своих пожрёт он, изгонит прочь! Будет он единственным владыкой, сядет на золотой трон, возложит на главу свою корону древнего царства. Но не будет тех, кто создавал величие этой земли. Пустыню, населенную варварами, увидит его премудрая жена…
— Ты хотела бы видеть на моем месте Радаманта? — мрачно спросил я.
— Радамант оказался медлителен и неповоротлив, и чего теперь жалеть о том, что не сбылось? — вздохнула Пасифая. И, упершись в меня пронзительным, неожиданно ясным взглядом, спросила:
— Ты недоволен победой, могучий анакт Минос?
— Нет, — сухо ответил я. — Все могло быть иначе!
Десять лет назад мне довелось стать царем Пароса, не совершая противного чести. Воины той суровой, каменистой земли готовы были биться насмерть за свою свободу. И сама хозяйка этого острова, бессмертная Пария, предводительствовала ими. Мне все твердили, что столь скудная земля не стоит крови, которую прольют критяне, сражаясь с паросцами. Я и сам так полагал.
