— Не только уши, но и сердце свое распахну я для поучений, — горячо отозвался я. — Да будут высечены твои наставления на нем, словно резцом на камне. Ибо нет для меня ничего важнее, чем знания, перлы которого ты рассыпаешь передо мной!
Инпу уставился на меня своими бездонными глазами.
— Иногда сам премудрый Тот вкладывает тебе в уста умные слова, — без малейшей заносчивости и насмешки произнес он. — Тогда начнем. Я хочу, чтобы ты научился смотреть в сердце свое тщательно-тщательно. Ты должен познать, кто ты есть, и на путях, которыми ведет тебя судьба, не предавать своё Ка. Только тогда ты сможешь без страха предстать перед Владыкой мертвых, и чудовища, подстерегающие на дороге к его дворцу, не тронут тебя. Как ты полагаешь, для того, чтобы знать, что нужно твоему Ка, что тебе необходимо?
— Наверное, знать природу своего Ка? — не совсем уверенно ответил я. — Нрав человека.
— Ты это говоришь, — кивнул Инпу удовлетворенно. — Ответь мне, Минос, по чему бы ты оценил нрав человека?
— По его поступкам, — твердо ответил я.
— Но разве ты не допускаешь мысли, что можно намеренно носить личину, скрывая под ней свой истинный облик? И не видел ли ты, чтобы человек, поступая, как велят ему, ломал собственный нрав?
Я задумался:
— Твоя суть все равно прорвется наружу… Ну, например… Мне всегда казалось, что о юноше можно судить по тому, какому филетору он подарил свою любовь!
Я выпалил это и прикусил губу. В Та-Кемет любовь между мужчинами почитается делом низким и мерзким перед лицом богов.
— Ответь мне, кефтиу, кого называют филетором? — Инпу, подобно учителю, подбодряющему ученика, снова кивнул мне головой.
Я ответил несколько более поспешно, чем следовало. Боялся, что он меня перебьет и поднимет на смех.
— Таковы наши обычаи… Взрослый юноша или муж, который избирает отрока и оделяет любовью своей. Отрок может отвергнуть его любовь, если человек тот обладает каким-нибудь душевным пороком. Но если же филетор — достойный и доблестный муж, то нет выше чести, чем стать его клейтосом, возлюбленным. Ибо филетор учит отрока добродетелям, которые присущи ему.
— И он избирает клейтоса тоже не за телесную красоту, но за ум, отвагу, добрый нрав и прочие достоинства? — Инпу скорее дополнил мой ответ, чем спросил. Судя по всему, он отлично знал о наших обычаях.
— Да, божественный. Я рад, что ты не видишь в этом лишь мерзость.
— Мне нет дела до обычаев варваров. А в людях меня ничто не может удивить! — ответил Инпу бесстрастно. — Так какими добродетелями обладал Дивуносойо, сын Персефоны?
— Ты собираешься говорить обо мне? — воскликнул я.
— А разве есть для царя существо, более важное, чем он сам? Ибо, не зная себя и не владея собой, как можешь ты управлять своими подданными? Или ты не желаешь выслушать мои наставления?
Я почувствовал, что краснею. От кого я, смертный, пытался утаиться? От владыки и знатока человеческих душ?
— О, нет! — возразил я, — Прости и продолжай, я распахну перед тобой сердце своё.
— Мне нужно, чтобы ты познал себя! Поговори с сердцем своим!
— Да, мудрейший, — я поклонился ему. — Наставь меня, и я пойду следом.
— Хорошо. Если Дивуносойо, сын Персефоны, — твое зеркало, то что отражается в нем? Разве не называли твоего филетора беспутным, необузданным, безумным? — продолжал Инпу.
— Называли, — слова мои прозвучали резко. Мы давно расстались с Дивуносойо, а все же хула на него злила меня, как мальчишку. — Но он не был таким!!!
Встретив сомневающийся, насмешливый взгляд Инпу, я поправился:
— Я не знал его таким. Он мог быть… разным.
А моя память, растревоженная его вопросами, повела меня по одной ей ведомым, полузаросшим тропинкам в давнее прошлое. С той поры минуло тринадцать лет. До меня доходили слухи, что Дивуносойо, сына Персефоны уже нет в живых.
