– Ну-ка, хлопцы, вы пока спускайтесь, а я сползаю, гляну, что там с батареей. Если услышите стрельбу – меня не ждите, и когда в другой раз пойдете, тогда и загляньте в низинку.
Славин отделился от отряда и пополз в сторону. День набирал солнечную силу, но роса выпала обильной и не успела высохнуть, отчего прапорщик весь измазался травяной зеленью.
Когда до низины оставалось не более десяти саженей, Славину будто бы послышалась немецкая речь в несколько голосов, но странным образом разобрать, о чем они говорили, было совершенно невозможно.
– Так бывает только во снах, – отчего-то подумалось прапорщику.
Затем, вжавшись в пахнущую разнотравьем землю, обкалываясь часто растущим здесь чертополохом, он подполз к едва приметному брустверу. Голоса стали чуть громче, но вместе с тем – еще более неразборчивыми. И трижды повторился странный смех. Он мог звучать именно так, если бы смеющийся находился за сотню шагов и будто парил над поляной, Славин даже вскинул взгляд к небу, где ползли ленивые, безучастные ко всем людским страстям облака.
Но вот осталась последняя сажень. Прапорщик, приготовив к стрельбе наган, осторожно заглянул за бруствер. И обомлел от жуткого зрелища, что представилось ему во впадинке.
Позиция была прикрыта сетью со вплетенными ветвями и листьями, отчего ее невозможно было заметить с аэроплана. Там, опираясь один на другого и на земляные насыпи, вокруг разбитых орудий полусидели, полулежали мертвые артиллеристы. Один, второй, третий, четвертый, пятый… Славин поначалу не смог воспринять картину как что-то реальное, ему почудилось, будто это такой особый маскарад, и что среди мертвых скрываются настоящие пушкари, готовые снова произвести выстрел по сигналу невидимого корректировщика. Но живых тут не было. Время и падальщики сделали свое дело, картина смерти ужасала, полуразложившиеся трупы смердели, странно, что раньше никто не заметил этого запаха, ведь он разносился на большое расстояние. Седьмой, восьмой, десятый, – считал и считал Славин. Три орудия. Три расчета по четыре человека, всего двенадцать. Полуистлевшая форма, лохмотья, колышущиеся на ветру, – казалось, будто мертвые шевелились. Окоченевшие руки подносчика мертвой хваткой вцепились в снаряд, офицер склонился над картой огня, стрелок положил руку на затвор… Славину даже почудилось, будто он слышит потрескивание спускового механизма, готового ударить по капсюлю и отправить гранату в полет к другому берегу, хотя ствол орудия перекорежило разрывом, и он съехал набок. Ветер, протиснувшись под маскировочную сеть, пролетая над пушечными лафетами, словно играл с мертвецами, трогал их за погоны, за пуговицы, не пугаясь жутких посиневших провалов глазниц. Ветер издавал звуки, схожие с речью, потому что его резало острыми углами зарядных ящиков и краями стреляных гильз. Мертвый мутный глаз командира, казалось, уставился прямо на Славина, будто вопрошая, а что ты тут делаешь, на моей позиции? Славин содрогнулся – на него взглянула сама вечность, обрисовав всю тщетность бытия и скоротечность жизни. Осторожно, боясь потревожить чуткое забвение непогребенных тел, прапорщик пополз обратно.
Отряд он догонял в великом смятении, стряхивая сковавшую тело оторопь. Пластуны уже готовили плот, но не решались отправиться обратно, не дождавшись прапорщика, и потому все обрадовались, когда Славин выкатился из прибрежных кустов на узкую каменистую полоску берега.
– Ну, что там? Удачно сходили, ваше благородие?
Но Славин молчал, руки его дрожали. Наконец решился.
– Вы, – указал он на двоих саперов. – Нужно вернуться. Инструмент берите с собой.
– Можно поинтересоваться, на какой случай инструмент брать? Проволоку резать, или…
– Лопаты. Нужно копать. Давайте с нами еще вот этих солдат, всех трех, от них всё равно проку немного, пусть тоже копают. Потом с богом отпустим. А вы, – теперь он обращался к пластунам, – доставьте в полк унтера и офицера, их будет достаточно для разговора. Нас не ждите, отправляйтесь прямо сейчас, если что – новый плот соорудим, тут леса много…
И они ушли обратно. А потом саперы, видавшие всякие виды фельдфебели, крестились широко и часто, увидев то, что видел до них Славин. И так же крестились пленные, только не справа налево, а наоборот ложился у них крест. Кто хочет властвовать, не такую еще придумает разницу среди людей и веры человеческой. Прапорщик лег рядом с бруствером, потому что знал, не побегут пленные, ведь поняли, что назад их отпускают. А еще не побегут, потому как дело важное все вместе тут делали. Саперы вопросов задавать не стали, хотя могли бы спросить – отчего не сами австрийцы своих мертвяков хоронят? Отчего им приходится по очереди колоть лопатами жирный луг и укладывать мертвые тела в чужой форме? А прапорщик упал в короткий сон. И видел…
