Взглянув на бумаги, на свечной огарок, на лицо спящего – раскрасневшееся в собственном поту, со вздутой на лбу веной, вошедший так же быстро ретировался. Он понял, что тут всю ночь шла работа и прерывать чей-то сон – не лучший способ представиться.
– Тс-с-с! – приложил он палец к губам, выходя из хаты, где уже поджидал солдат с оружием на изготовку. – Не шумим. Раз спят, зайду позже. – И сразу же совсем другим тоном: – Где, ты говоришь, кухня? Покормиться бы. Живот к спине прилип, пока добирался.
Теперь часовой смог разглядеть его лучше. Морщины в уголках карих глаз, шершавый след бритья над верхней губой, тонкий шрам справа на шее, и еще один – под правым глазом. Взгляд – насмешливый и вместе с тем отвлеченный, будто разговаривая об одном, человек думает совершенно о других делах. По всему выходило, юнец-то вовсе не юнец. Просто выглядит молодо. Часовой, повидавший всяких людей и во всякое время, опустил винтовку.
– Вы бы, в другораз прежде, чем куда лезть, спрашивали. Пост – на то и пост, чтобы порядок, и чтобы никого не пропускать, даже если в погонах. А уж те, которые без погон… – мыслями часовой перебирал варианты, кто, что, а главное – откуда взялась эта птица залетная.
Если бы не стоянка на хуторке, ни за что бы он не проворонил службу. До шляха верст семь, немного вроде, но – верхами, через гору и лес, а там кручи неподъемные, овраги с осыпями, заросли ежевичные, а терновник – почище стальной проволоки, не всякий доберется. Другой путь, вдоль берега, – это вообще верст двадцать, с дорогами тут полный швах. Да и стрелок австрийский всегда какой-нибудь окажется. Те, что с перышком на смешном картузе. Из самого Тироля. Те, что промахиваются редко.
– Первая мысль часто самая верная, – подмигнул пришелец. – А через гору тяжко, да надежней.
– Мысли, что ли, читаете? Или совпало? О том и думаю, откуда и зачем…
Юноша – не юноша одним движением скинул с плеч домотканую накидку, спасающую во влажных галичанских лесах от комарья, и под распластавшимся на небе солнцем сверкнула звездочка, приютившаяся на тонкой красной полоске.
– Виноват, господин прапорщик!
Часовой, осознав, в каком положении его застали на посту, смутился и замолк, насупившись.
– Не переживай, – миролюбиво и даже уважительно сказал пришелец. – Вижу, Георгия имеешь, значит – службу знаешь. Как звать-то?
– Солдат сто девяностого Очаковского полка сорок восьмой дивизии Васыль Крюков!
– За что крест?
– За японскую кампанию.
– А сам откуда?
– Звенигородский я, вашбродь, с-под Москвы.
– Из-под Москвы? Неужели взаправду – Васыль?
– Василий я. Третий месяц тут уже. На галичанский лад, значит. Кто Васыль, кто Петро, кто Славко. А столоваться, – у нас в лесу столуются. Там и начальство сейчас. В хате – другого полка офицер, зашел в гости и вздремнул с дороги.
– Зашел в гости? За двадцать верст? Ясно, Васыль. Ладно, про то, как на посту заснул, никому не скажу, но это только по первому разу. Штаб всё же, и на столе бумажки разные, смекаешь?
– Так точно! Благодарствую. Жара проклятущая сморила. От реки сном веет. Всё журчит, ручейки, речечки, солнце…
– Потерпи. Скоро дожди начнут. Тогда вспомнишь ручейки и речечки да с солнышком в придачу. Ты вот что… Что приснилось-то, расскажешь?
Солдат напрягся, по его лицу пробежала темная волна, он отпрянул от прапорщика, словно от прокаженного.
– Не помню, ваше благородие. Как есть, ничего не помню. Сон, он ведь сон и есть. Столоваться – прямо вам, шагов триста, до поляны, а там влево, увидите. А про сон не помню.
– Что ж, и на том спасибо. Сны рассказывать всякому встречному-поперечному совсем не надобно, верно?
Перекинув дерюжку через руку, насвистывая что-то легкомысленное, пришелец зашагал, так же прихрамывая, по тропе к краю леса.
– Про сон ему расскажи… – бурчал вслед часовой, почесывая в затылке. – Как тут расскажешь? Неужто прознали уже? Эх-ма… Ну и слава богу!
Деревья шевелили ветвями, будто плыли в теплом плотном воздухе. С покатых круглых вершин спускалась горная прохлада. Она перемешивалась с лесной свежестью тут, у Днестровского берега, и воспаряла обратно. Воздух был чист и пахуч, в него вплелись запахи лип, дубов, акаций, и вежливым шумом обозначал себя совсем рядом невидимый, ступеньками стекающий с вершин ручей.
