затягивает
меня
в
свою
воронку,
отрывает
от
земли,
тащит
в
воздух
легко,
как
будто
я
не
девяностокилограммовый
жлоб,
а
маленькая
Элли,
а
я
отчаянно
цепляюсь
взглядом
за
фальш-‐идиллию
за
фальш-‐окном,
и
умоляю
ураган,
чтобы
он
зашвырнул
меня
вместе
с
моим
гребаным
домиком
в
волшебную
несуществующую
страну
Тоскану.
Но
с
ураганом
не
договориться.
Закрываю
глаза.
- Я
сбегу
отсюда,
–
слышу
я
шепот
в
темноте.
- Замолчи
и
спи.
Отсюда
нельзя
сбежать,
–
возражает
другой,
тоже
шепотом.
- А
я
сбегу.
- Не
говори
так.
Ты
же
знаешь,
если
они
нас
услышат…
- Пусть
слушают.
Мне
плевать.
- Ты
что?!
Забыл,
что
они
сделали
с
Девятьсот
Шестым?!
Его
в
склеп
забрали!
Склеп.
От
этого
пыльного
слова,
уже
столетия
назад
устаревшего,
неуместного
в
сияющем
композитном
мире,
веет
чем-‐то
настолько
жутким,
что
у
меня
потеют
ладони.
Я
больше
никогда
не
слышал
это
слово
–
с
тех
самых
пор.
- Ну
и
что?
–
в
первом
голосе
заметно
убавилось
уверенности.
- Его
же
до
сих
пор
не
выпустили
оттуда…
А
сколько
времени
прошло!
Склеп
расположен
отдельно
от
вереницы
комнат
для
собеседований,
а
где
именно
–
не
знает
никто.
Дверь
в
склеп
не
отличить
от
всех
остальных
дверей,
на
ней
нет
никаких
обозначений.
Если
вдуматься,
это
логично:
врата
в
ад
тоже
должны
были
выглядеть,
как
вход
в
подсобку.
А
склеп
и
есть
филиал
преисподней.
Стены
комнат
для
собеседований
сделаны
из
водоотталкивающего
материала,
а
полы
оборудованы
стоками
в
пол.
О
том,
что
в
них
творится,
воспитанникам
друг
другу
болтать
запрещено,
но
они
все
равно
шепчутся:
когда
понимаешь,
для
чего
нужны
эти
стоки,
молчать
трудно.
Однако,
что
бы
с
тобой
ни
делали
там,
ты
ни
на
секунду
не
забываешь:
тех,
кого
им
не
удается
сломать
в
комнатах
для
собеседования,
ведут
в
склеп
–
и
боль
бледнеет
в
тени
страха.
Побывавшие
в
склепе
о
нем
никогда
не
рассказывают;
якобы,
ничего
не
могут
вспомнить
–
даже
то,
где
он
находится.
Но
возвращаются
оттуда
совсем
не
те,
кого
туда
забирали
–
а
некоторые
не
возвращаются
вовсе.
Куда
делся
отправленный
в
склеп,
не
решается
спросить
никто
–
любопытных
сразу
уводят
в
комнаты
для
собеседований.
- Девятьсот
Шестой
не
собирался
никуда
бежать!
–
вклинивается
третий
голос.
–
Его
за
другое
так!
Он
про
родителей
говорил.
Я
сам
слышал.
Молчание.
- И
что
рассказывал?
–
наконец
пищит
кто-‐то.
- Заткнись,
Двести
Двадцать!
Какая
разница,
что
он
там
нес!
- Не
заткнусь.
Не
заткнусь.
- Ты
нас
всех
подставляешь,
гнида!
–
кричат
ему
шепотом.
- Тебе
что,
не
хочется
знать,
кем
они
были?
- Вообще
никак!
–
снова
первый.
–
Я
просто
хочу
сбежать
отсюда,
и
все.
А
вы
все
оставайтесь
тут
тухнуть!
И
всю
жизнь
ссытесь
от
страха
себе
в
койку!
Я
узнаю
этот
голос
–
решительный,
высокий,
детский.
Это
мой
голос.
Снимаю
с
глаз
повязку
и
нахожу
себя
в
маленькой
палате.
Спальные
нары
в
четыре
яруса
вдоль
белых
стен;
по
нарам
распиханы
ровно
девяносто
восемь
детских
тел.
Мальчики.
Все
тут
или
спят,
или
притворяются.
Повязка
