Перед нами возникает и пестрящая прохожими главная улица Белева, та часть города, что находится на крутом берегу Оки и украшена великолепным ансамблем Спасопреображенского и Христорождественского монастырей. В центре композиции, у дерева, фигура человека в созерцательной позе со скрещенными на груди руками. Быть может, самого художника, любующегося отсюда видом противоположного берега.
«Путешествие сделало меня рисовальщиком»
Изобразительному творчеству Жуковского иногда отводят роль «памяток из путешествий и поездок», в которых «карандаш заменял ему современную фотокамеру» (П. Корнилов).
Да, дворянское воспитание нередко завершалось познавательным путешествием, а в Московском университетском Благородном пансионе, где учился Василий Андреевич, как и в пушкинском Лицее, рисование преподавали наряду с серьезными науками и изящной словесностью. Без зарисовок с натуры не мыслилось возвышенное общение с природой. Руссоизм еще не успел стать мишенью насмешек и был моден.
Жуковский с юных лет умел читать увлекательную книгу путешествия, обогащать душу неслучайными впечатлениями и работать в пути. Нелегкому искусству этому он настойчиво и терпеливо обучал вверенных его попечению, будь то сестры Протасовы или наследник престола.
И все же, размышляя над уроками дальних странствий поэта, воплощенными в графике и путевых дневниках, чувствуешь: неистовость и духовная насыщенность его, казалось бы, побочных занятий выше привычки воспитания. Тем более что дорога нередко служила ему прибежищем от горестей и невзгод.
«Путешествие сделало меня рисовальщиком». К этому утверждению Жуковского стоит присмотреться внимательнее.
Ответа на какой вопрос напряженно искал он в калейдоскопе городов и стран, в подробностях разнообразных ландшафтов? Какие сокровенные мысли и настроения пытался выразить в своих дорожных альбомах?
Ясно одно. В них он был совершенно свободен и им, случалось, доверял невыразимое в слове.
Исследователи указывали на музыкальность стиха Жуковского, но реже отмечали зримую выпуклость образов и форм, точно подобранные краски словесной палитры, реалистический пейзаж, «разом возвращающий читателя от грез и сновидений к действительности».
Важным подспорьем в их поиске являлись путевые дневники и рисунки.
«Посинелые горы; на них золотые облака; солнечный свет мешал; облака синие и озеро синее; но просветы полосами; по всем горам облака, как кудри;…горы все открыты, только по краям облака амфитеатром, как взбитая пена (или как вата по высоте их). Небо разорванное, осеннее».
Перед нами скорописный художнический конспект швейцарского пейзажа. На альбомных листах — его графический абрис.
А. Н. Веселовский писал о взаимосвязи Жуковского-рисовальщика и мастера словесной живописи: «Его привлекали виды… реже фигуры и лица; видно искание выразительности в позе, искание правды (курсив мой. — Ю. О.). Здесь дополнением служит текст дневников; особенно дневник 1821 года представляет ряд красочных этюдов с натуры, зачерченных словом, нередко до мелочей».
«Искание правды». Ему было подчинено безупречное владение контуром. Не случайно дорожная серия рисунков неотступно сопровождает отрывистые записи дневника путешествия 1837 года, этот протокол суровой реальности крепостнической России, увиденной зорким взглядом художника.
«Ужасное состояние острога и больницы ссыльных. Болезни… Кожевенные заводы затопленные… Сторожевые караульни плетеные… Бедность деревень». Таковы записи одного дня в Тобольске, 2 июня. Спустя сутки Жуковский заносит в дневник: «Разговор о ссыльных… Мнение о допросах… После обеда — в тюремный замок». Под 4 июня читаем: «О поселенцах в Енисейской губернии… Железные копи. Остяцкие промыслы. Тобольск — бедный город». И снова: «Тюремный замок».
Серии дорожных рисунков Жуковского создают у зрителя ощущение их подлинной историчности и в то же время интимности. Поэтому они так притягательны. Несмотря на внешнюю суховатость, в них сосредоточен заряд эмоциональной информации, продолжающей корреспондировать нам из дымки прошлого.
Петербургские набережные, силуэты кораблей на Неве, веймарский домик Гёте, виды Раппало, Рима, Виндзора, Женевского озера, повторяющиеся на альбомных листах в поисках максимальной выразительности, — все это несет печать авторской индивидуальности, которую не спутаешь ни с какой другой. И даже популярный в английской живописи сюжет — скачки в Эпсоме — вдруг предстает здесь в необычном ракурсе, где динамика и азарт борьбы окрашены неприметной иронией.
