Он рисовал незабываемое
Рисунки Жуковского доносят до нас живой образ его сердечных привязанностей, памятные ему места и события. Подчас трагические.
«Пушкин на смертном одре»… Вглядываешься в скупые штрихи и невольно начинаешь шептать мерные строфы траурного гекзаметра:
Он лежал без движенья, как будто по тяжкой работе
Руки свои опустив, голову тихо склоня…
…Николай Васильевич Гоголь, задумавшись, присел на край невысокой каменной ограды, чуть повернув в нашу сторону мягко очерченное лицо. Глаза слегка прищурены, волнистые волосы отброшены со лба. Через несколько дней ему исполнится тридцать.
Это один из лучших портретов создателя «Мертвых душ».
«Мы с Жуковским на лету рисовали виды Рима, — сообщал Гоголь Данилевскому и восторженно прибавлял, что Жуковский «в одну минуту набрасывал по десятку рисунков, чрезвычайно верно и хорошо».
В субботу, едва вырвавшись из карнавального водоворота на Corso, Василий Андреевич снова рисовал своего друга. Он изобразил его в профиль, разговаривающим с С. П. Шевыревым и 3. А. Волконской на аллее, ведущей к вилле. По этому рисунку можно судить о росте писателя, его фигуре, костюме.
Лукавый нежный профиль Маши Протасовой. Надломленная болезнью фигура любимой женщины. Печальная могила. В трех мимолетных рисунках — целая история жизни, волнующая и прекрасная.
Он любил, но вынужден был пожертвовать своей любовью, находя утешение в стихах и письмах. «Маша, откликнись. Я от тебя жду всего. У меня совершенно ничего не осталось». А рядом: «На свете много прекрасного и без счастья»… Заветрые рисунки словно сопровождают беспримерное по силе и благородству послание к другу, «К Мойеру»:
Счастливец! Ею ты любим.
Но будет ли она любима так тобою,
Как сердцем искренним моим,
Как пламенной моей душою!
Возьми ж их от меня и страстию своей
Достоин будь судьбы своей прекрасной!
Мне ж сердце, и душа, и жизнь, и все
напрасно,
Когда нельзя всего отдать на жертву ей.
Дорогие и близкие ему люди чередой проходят на рисунках Жуковского. Пленная турчанка Сальха, мать поэта, дряхлая Е. А. Протасова в кресле, дети ее старшей дочери Александрины, сестры Маши, шутливая карикатура Мойера за фортепиано, «галоппирующего на Бетговене»…
«…Хочу у подошвы швейцарских гор посидеть на том… холме, на коем стоял наш мишенский дом со своею смиренною церковью, на коем началась моя поэзия Греевой элегией», — пишет Жуковский в 1821 году родственнице и подруге детских лет А. П. Зонтаг (Юшковой).
Тульский край, которому суждено было стать истоком жизненного и творческого пути великого поэта, олицетворял для него понятие Родины. Мощное патриотическое чувство участника Бородинского сражения рождало звучные строки «Певца во стане русских воинов», проникновенные лирические миниатюры, насыщенные конкретными приметами родных мест. Серии непритязательных зарисовок Белева, Мишенского, Муратова, Протасовых, соседнего Долбина, известных литераторов братьев Киреевских — тоже вдохновенная песнь во славу отчего края, воскрешающая «минувших дней очарованье».
Образ мечты
«Отрок Белева» еще не раз приедет сюда — отдохнуть от житейских скитаний, побродить приокскими плесами, помечтать в «Греевой беседке».
«Магический кристалл» возвращал поэту Прошлое вдали от родных мест. Он рисовал их по памяти, по памяти описывал в стихах, стремясь вплотную приблизиться к предмету изображения.
Поэзия преломляла действительность, графика давала ее зеркальное отражение.
…смотрю с тоской
С волнением непобедимым
На белые сии листы.
И мнится: перстом невидимым
Свои невидимы черты
На них судьба уж написала.
Его тревожила и манила вечная тайна искусства — магия рождения образа. Рисунки были нужны ему, как гаммы пианисту и вместе с тем как камертон души. Они текли из-под пальцев, удерживая неуловимое, изменчивое, сокровенное.
Но только не в себе самом. Тут уверенный контур обрывался.
Почему Жуковский, рисовавший столь многих, не оставил автопортрета, ограничившись лишь беглым наброском — со спины? Объяснение, и притом исчерпывающее, мы находим в стихотворении 1837 года, так и озаглавленном: «К своему портрету».
