Наклонилась близко, прошептала со странным напряжением:
— Скажи только одно: ты меня совсем не любишь?! Ни капельки?
— Конечно, нет. Как и ты меня.
Это было для нее чересчур. Сделала движение, точно собиралась ударить, но лишь презрительно процедила:
— Пожалеешь об этом, миленький!
— Я уже сейчас жалею, только не знаю о чем.
— Тебе говорили когда-нибудь, что ты подонок?
— Говорили — и не раз.
Красиво покинула туалет, запустив в меня горящим окурком. Я ловко уклонился, скрипнув шеей, как смазанной дверной петлей…
Дальше вечер потянулся по-домашнему — в бесконечных чаепитиях и разговорах. Курить в туалет теперь ходили втроем — Кеша Самойлов воскресал на глазах. Его пошатывало, но речь совершенно восстановилась.
— Наверное, придется вообще завязывать с этим делом, — грустно сказал он. — Иначе хана!
— Что же, совсем пить бросишь? — не поверил подполковник.
— Совсем не совсем, а придется брать тайм-аут. Иначе тварюга доконает. Сегодня у ней сорвалось, но она не успокоится. Раз уж дело на принцип пошло, выбора нет — или она меня в гроб вгонит, или я ее. Но у нее преимущество большое.
— Ноги волосатые? — спросил я.
— Нет, не ноги. Зря смеешься, Саня. Тут вопрос тонкий. Я ведь ее, сучку, до сих пор люблю, тянусь к ней — вот где загадка для ума. Я ей цену знаю, у меня до нее баб было навалом, а скрутило на ней. Притом ей-то на меня начхать, да и на сына тоже. У ней рыбья кровь. Она вообще никого не любит, даже себя. Я точно вам говорю. Бывает, вот сядет посреди квартиры и просидит целый день, пальцем не шевельнет. Я ей: «Сходи хоть умойся, тварь, рожу хоть приведи в порядок». — «Отстань, говорит, не мешай». Я говорю: «Чему не мешать-то, скажи, чему? Ты же, говорю, сучка, обед не можешь сготовить, если тебя рылом в кастрюлю не ткнуть. У тебя ребенок с голоду распухнет, а ты так и будешь сидеть!»
— Может, больная? — посочувствовал подполковник.
— Ты ее видел?
— Нет.
— Тогда не говори, чего не знаешь. Больная! На ней повесить табличку «Танк» — и все поверят. Нет, ее можно только убить, но жить с ней нельзя.
— Зачем же живешь?
— Бесприютная она, без меня точно пропадет, — Кеша не выдержал и горько зарыдал прямо в туалете, хотя до этого терпел уже несколько часов подряд.
Перед сном, когда потушили лампы, неожиданно разговорился Петр Петрович. Ночная сестра забыла перебинтовать ему ногу, а напомнить он постеснялся. В связи с этим припомнил, как первый раз повредил эту же самую ногу еще на фронте. Он тогда был молодым старлеем. Польша, солнечный берег, война заканчивалась, и как раз Петр Петрович с друзьями собирались в баньку, когда началась бомбежка. Три «мессера», неожиданно возникших откуда-то из-за леса, как из преисподней, за считанные минуты вдрызг разутюжили деревеньку. Петр Петрович доскакал до ближайшей канавы, прыгнул, и на лету его снесло точным осколком. Раскаленный жужжащий металлический шмель ровнехонько выстриг из правой нош десять сантиметров берцовой кости. Вдобавок контузило, и ожил Петр Петрович только через несколько дней в госпитале. Военный хирург с ним не церемонился и дружески растолковал, что хорошей двигающейся правой нога ему больше не видать — такой разрыв нипочем не срастить.
— Черт его знает, — счастливо поведал Петр Петрович, — Я с тех пор врачам не во всем доверяю. Зажила нога. Сама по себе затянулась. Через полгода на велосипеде ездил. Вопреки всем медицинским хрестоматиям. Пятьдесят лет горя не знал. И вот на тебе — сходил, дурила, за творожком. Причем не собирался, у нас еще полпачки лежало в холодильнике. Хотели с Машей сырничков настряпать для воскресенья. Соседка взбаламутила. Позвонила: на Ломоносовском дешевый творог выкинули — по две с половиной тысячи за кило. Ну как не побежать. Помчался, конечно, благо, недалеко — десять остановок на автобусе.
Когда Петр Петрович садился в автобус, сбоку вынырнул на тротуар «фордик» с подвыпившим молокососом за баранкой и повалил старика наземь, зацепив бортом.
— Опять та же самая нога, — пожаловался Петр Петрович, — и опять надейся на чудо. Перелом шейки бедра в моем возрасте — это не подарок.
