Меж рабством и свободой: причины исторической катастрофы - страница 32

Ученик и оппонент Соловьева Ключевский предлагал несколько иное объяснение:

Реформа вместе со старым платьем сняла с них и сросшиеся с этим платьем старые обычаи, вывела их из чопорно-строгого древнерусского чина жизни. Такая эмансипация была для них большим нравственным несчастием, потому что этот чин все же несколько одерживал их дурные наклонности; теперь они проявили беспримерную разнузданность[40].

В этом, бесспорно, есть резон, но и некоторая ограниченность. Мысль Ключевского может относиться к деятелям русского происхождения, а как быть с такими фигурами, как Ягужинский и Остерман?

И в наблюдениях Соловьева содержится немало простой и основательной мудрости. Но и этими соображениями проблема не исчерпывается. Очевидно, дело не только и не столько в незрелости русского общества и развале старого обычая, но и в особых свойствах той системы, которую эти люди строили вместе со своим властелином и фундаментальные свойства которой формировали их отношение к миру. Хищная прагматическая система, работавшая на военную мощь и ради этого безжалостно эксплуатировавшая страну, формировала хищников с прагматическим же отношением к миру вообще и к самой системе в частности[41]. Кроме того, затаенная, а иногда и проявлявшаяся открыто напряженная враждебность большинства населения к государственной элите, равно как и смертельные распри в узком правящем кругу, — все это вырабатывало особые жестокие приемы выживания, исключавшие этический подход к жизни.

У того же Ключевского есть два сокрушительных по меткости наблюдения.

Эти люди не были в душе ее (реформы. — Я. Г.) приверженцами, не столько поддерживали ее, сколько сами за нее держались, потому что она давала им выгодное положение[42].

И второе — чеканная формула, так много объясняющая в варварском отношении к собственному государству, не говоря уже о стране, петровских "птенцов":

Это были истые дети воспитавшего их фискально-полицейского государства с его произволом, его презрением к законности и человеческой личности, с притуплением нравственного чувства[43].

Надо, однако, повторить, что сами "дети" под водительством своего государя и создавали эту фискальнополицейскую систему для обслуживания армии.

Система чисто механически сдерживала буйные инстинкты людей меншиковского типа, не только не воспитывая, но развращая их души. Равно как не давала она благодетельного для России направления деятельности таких талантливых бюрократов, как Остерман. Петровская "регулярность" стремительно вырождалась в механистичность. Рациональность — в искусственность. Механистическая система и могла держаться только голой силой. Но крепления, обеспечивающие целостность и функционирование машины, совершенно не годятся для сохранения и функционирования государства.

Петру оказалось нечем одушевить создаваемую машину. Он и его рупор — Феофан Прокопович — толковали о благе Отечества, а народ видел, что сотворено с его землей. И голодную крестьянскую семью на Псковщине ничуть не радовало небывалое расширение границ и взятие Штеттина, если кормилец муж гниет в болотах Ин-германландии, возводя новую столицу, а старший сын строит крепость на Каспии. И все это — бог весть зачем…

Вокруг великого реформатора было неуютно всем. Античеловеческое начало связывало нарождающуюся систему и ее создателя. Человеческая одержимость Петра, страсть и темперамент воплощались в конструировании бесстрастного и безжалостного механизма. Здесь было страшное и для самого царя противоречие, дьявольский парадокс.

Милюков, вслед за Ключевским, убежденно говорит о тяжком одиночестве Петра последних лет. С фатальной последовательностью большинство ближайших к царю людей вызывали его гнев и недоверие. Существовать в общественном пространстве, которое возникало вокруг Петра, было мучительно. Недаром, как мы знаем, столь многие мечтали о его смерти. Отношение к личности царя и к возводимому им государству неизбежно связывалось в сознании людей. Тот же Милюков, глубоко проникший в психологическую подоплеку болезненного конфликта Петра и его соратников, говорит о "полном равнодушии ближайших сотрудников к самому существу того дела, которое они вели; и чем их положение становилось прочнее и обеспеченнее, тем сильнее обнаруживалось, что они преследуют только личные, своекорыстные интересы. В другой форме, это были совершенно такие же враги реформы, как и те, от которых царь надеялся спастись назначением доверенных людей на ответственные посты"