Наступило 12 декабря 1902 года. На следующий день их должны были выпустить, но, опасаясь демонстрации при выходе из тюрьмы, о времени, когда это произойдет, не сообщали. Освобождать их собирались партиями по четыре, по шесть человек. Все девятнадцать обнимались и жали друг другу руки.
— Завтра встретимся на стройках.
— Найдется ли для нас работа?
— Возьмут ли нас?
— Надо надеяться.
— У Бадолати-то работа найдется.
— А у Мадии, у Тайути?
— Посмотрим.
— Спокойной ночи, ребята.
— Ну, вот и эта беда миновала, спокойной ночи, — сказал Корсьеро. — Могло кончиться хуже.
— Спокойной ночи.
— До завтра.
— Всего!
Было пять часов вечера, уже зажглись фонари, туман, спустившись с холмов, казалось, застыл у бульварного кольца; а над улицами и площадями, над тюрьмой и домами в темном безоблачном небе сияло множество звезд и плыла почти полная луна. Джаннотто, вышедший с первой партией и направлявшийся по набережной Арно в Сан-Фредиано, свернул на виа делл’Уливо, находившуюся невдалеке от тюрьмы, и окликнул Эрсилию.
Когда Метелло вышел из ворот тюрьмы, на противоположной стороне улицы стояла Эрсилия. На руках она держала Либеро, волосы ее были тщательно причесаны, плечи укутывала розовая шаль. Семимесячная беременность портила ее фигуру и в то же время придавала ей трогательный вид. Метелло поцеловал сына, потом жену и, забрав ребенка, взял ее под руку. Молча они миновали виа Гибеллина и вошли в кафе «Канто алле Рондини».
Она заказала чашечку черного кофе, а он — рюмку виноградной водки. Достав из кармана бисквит, она дала его ребенку. Они случайно сели перед большим зеркалом в золоченой рекламной раме и улыбнулись друг другу.
— Святое семейство, — заметил он.
— Перестань, — попросила она. — Не богохульствуй!
— Но отныне и вовек…
— Что отныне и вовек?
1952 год.
