– Фоходи, – застонал Любчик, – ради Фога! – Он с трудом переводил дыхание. – Фольше не моху.
Мила Сергеевна, вымотавшаяся ничуть не меньше его, замедлила шаг. Если выражение «замедлить шаг» подходило в данном случае. Скорее, они ползли, как мухи. Точнее, Мила волокла на спине лейтенанта, который с трудом переставлял ноги. Любчик висел на ней, как неправдоподобно большой рюкзак.
– Не моху, – хрипя, повторил Любчик. – Фше.
– Потерпи, милый…
В глазах ползали сине-черные кляксы переутомления, пульс ухал под черепом, как прибой при хорошем шторме. Только гораздо чаще. Мила скрипела зубами, но не сдавалась, как настоящая медсестра из-под Сталинграда.
– Держись, Гришенька. Мы с тобой и трех километров не прошли.
На самом деле, они продвинулись на гораздо меньшее расстояние, может, километра на два, в лучшем случае. Но и эта, в сущности, пустяковая дистанция казалась Миле марафонским забегом. Потому что ни один метр не дался ей просто так.
– Фодожди, водная. Я ноф не чуфстфую.
– Я чувствую, что ты не чувствуешь! – выдохнула она. Любчик весил, как хороший супертяж, и ее подошвы 35-го размера проваливались в гальку по щиколотки, словно та была зыбучим песком.
– Тай мне лечь, – попросил Любчик.
– Послушай, – отдуваясь, сказала Мила, – если ты уляжешься, я тебя больше не подниму.
– Фот и ховошо, – парировал Любчик. – Оштафь феня. Фрось. Фышишь?
– Нет уж! – огрызнулась Мила. – Раньше бросать надо было. Еще там, в домике. Так что, заткнись, ладно?! У меня и без твоей болтовни в ушах звенит.
– Ишфини, – прошептал Любчик, роняя голову на грудь. Всхлипнул, как ребенок, и потерял сознание. Мила как раз переставляла ногу, когда он совсем прекратил борьбу. Мышцы не выдержали резко увеличившейся нагрузки, секунду она еще балансировала, надеясь устоять, а потом растянулась на гальке, сильно ударившись лбом. Любчик повалился сверху, оглушив ее, как рыбу динамит. Вспышка боли ослепила Милу перед тем, как земля разверзлась, и ей показалось, что она куда-то проваливается. Потом мир исчез, и она пропала вместе с миром.
* * *
– Ой, доню! – очень знакомый голос, некогда такой родной, а теперь затерявшийся среди самых далеких закоулков подсознания, похоже, звучал в ушах. – Что ж ты такую тяжесть на себя взвалила? Хочешь спину надорвать?
– Бабушка? – Мила открыла глаза, чтобы снизу вверх посмотреть на сухонькую, будто тарань старушку, одетую опрятно, но бедно. – Бабушка?
Старушка опустила тяжелые металлические лейки и ласково погладила Милу по голове.
– Помощница бабушкина, – сказала старушка. – Поставь на землю. На вот, лучше, веник, могилки промети. А я пока «незабудки» полью.
Только теперь Мила сообразила, что держит коромысло с наполненными до краев ведрами, и неподъемная тяжесть давит так, что и шага не сделаешь.
Снова взяв в руки лейки, бабушка медленно двинулась вдоль кладбищенской аллеи. Кисти рук у нее были непропорционально большими, с синими, натруженными венами. «Опять будет спинойвечером мучаться», – подумала Мила и засеменила следом, почти не удивляясь тому, что оказалась на кладбище. На том кладбище, где она сделала первые шаги. Где впоследствии училась читать, рассматривая надписи на обелисках. Где бабушке довелось подрабатывать, ухаживая за могилками, после того, как ее единственная дочь, мама Милы умерла от пневмонии, а зять с утра до вечера пропадал в своем институте, пока не нашел себе другую женщину и съехал, оставив в качестве памяти отчество, которым Миле предстояло пользоваться еще нескоро.
– Что ж ты будешь делать? – вздыхала, бывало, бабушка, наполняя у источника тяжелые, двадцатилитровые лейки. В жизни ей выпало много работать, главным образом, физически. В оккупацию рвать жилы на пилораме, ворочая тяжеленные комли за ущербный паек, львиная доля которого доставалась новорожденной маме Милы. После освобождения от фашистов заниматься тем же до смерти Сталина весной 53-го года, когда ей сделали операцию, удалив три четверти желудка. Да и потом, на овощной базе разнорабочей. Свободное от сеток с овощами время, сколько ее помнила Мила, бабушка проводила на кладбище, прибирая могилки, чтобы получить еще от трех до пяти рублей в месяц. Совсем нелишних рублей, в особенности с тех пор, как Мила осиротела.
