Теплоход “Победа” стоял на рейде в Гельстнфордском порту, а туристы были переправлены на берег в Хельсинки. Такое разночтение в названии столицы происходит от существования двух государственных языков — финского и шведского.
— Столица не блещет историческими достопримечательностями, — заметил Лифшиц. — Похожа на большой губернский город былой России с православным собором на главной площади.
— Финская достопримечательность — в народе, — отозвался Званцев. — Здесь не в ходу дверные замки и в памяти людей сохранился старинный обычай отрубать за кражу левую руку, а за повторное воровство и вторую руку. Это жестокое наказание оказалось действеннее тюремного заключения и обходилось общине дешевле. Не требовались тюрьмы, их охрана и питание арестантов. Но вместе с цивилизацией пришло и сопутствующее ей зло — организованная преступность. Однако возникшие в былых суровых нравах традиции сохранили здоровую крепкую нацию.
Знакомство с финскими обычаями началось с обеда, заказанного туристам в ресторане.
Он был сервирован, как на былом пиру, на большом, длиной во весь зал столе. А напротив, на таком же огромном, был накрыт “шведский стол”. Он поражал обилием овощных блюд и разнообразных закусок. К нему полагалось подходить и стоя выбирать все, что по вкусу, закусить “а ля фурше”, не садясь. И после этого занять свое место за столом, где у каждого прибора стоял стакан чудесного парного молока. Без него финны не обедают.
Званцеву это так пришлось по душе, что он постарался перенести этот обычай к себе домой, и всю жизнь без стакана молока не обедал.
А шведский стол был уставлен капустными, морковными и помидорными блюдами и непременным луком, свежим или маринованным, черной и красной икрой, нежными горячими булочками, манящей селедкой, балыком со слезой и таящими во рту семгой, севрюгой и осетриной. Часть стола занимали сыры всех сортов: от швейцарского и голландского до остро пахнущего рокфора.
Это зрелище продуктового изобилия ошеломило туристов, которые помнили сравнительно недавнее военное время с продуктовыми карточками разных категорий — рабочих, служащих, детских.
Такое изобилие напоминало витрины богатых магазинов капиталистических столиц. Глядя на них, все хочется купить, но денег у туристов нет.
— А здесь все “На халяву”, бесплатно! Ешь не хочу! — сказал Антонио, подходя к шведскому столу.
И кое-кто из туристов не смог удержаться от искушения. И собирал с выставленных блюд все, что только мог, помня, что платить ничего не надо и, если не съесть, то пропадет…
В числе этих едоков выделялась высокая фигура “работника Метростроя”, который поглощал капиталистические яства, соответственно своему росту. Но он не был одинок, отдавая щедрую дань всему, что было выставлено напоказ и на съедение, чтобы потом, пересиливая себя поглотить за обеденным столом бульон с гренками и бифштекс по-гамбургски.
Конечно, это вызвало удивление у финнов. Но, к счастью, лишь у обслуживающего ресторан персонала, достаточно вышколенного и боявшегося потерять работу, чтобы поделиться с кем-либо своим удивлением.
Среди ценителей диковинного в ту пору для советских людей изобилия были и просто гурманы, которые критически относились к предложенному угощению, считая, что оно все-таки слишком знакомо и не хватает в нем кушаний французской, итальянской даже китайской кухни.
По-своему критически отнесся к шведскому столу и Антонио Спадавеккиа.
Он сетовал за чашкой послеобеденного кофе на нарушение международных норм:
— Есть селедка, а нет водки! Куда это ягодица!
— Не забывай, Тоня, что в этой стране — сухой закон, — урезонивал его Званцев.
— Знаю я какой это закон, — отвечал Антонио. — Любители спиртного в Ленинград ездят разгов-н-еться там до положения риз. В Выборге им льготные пограничные правила создали.
— В Америке тоже был сухой закон, — заметил Лифшиц. — Так там бутылочки для спиртного сделали специально для внутреннего кармана пиджака. И беззаконных пьянчуг больше было, чем до введения закона и посоле его отмены.
— Запретный плод сладок, — заключил Званцев.
Сергей Федорович из Метростроя, уже не волнуясь, что Спадавеккиа сбежит в Финляндии, все же не знал покоя и не давал его Званцеву. Улучив после обеда момент, он, с трудом из-за перегрузки “на халяву” желудка, склонясь к его уху, вполголоса говорил:
