— Вы, Саша, заговорили, как оратор на съездовской трибуне. Вам явно не хватает делегатского мандата. А у меня нет вашего инженерного мышления. Я мыслю образами. И образы “бунтарей против уродств минувшего” мне импонируют.
— Хотите образов? Извольте: за гневными фразами демократов стоит “Всеобщий ринг”, где боксеры бьются до полного нокаута, чтобы перешагнуть через поверженного. Ратуют за “общество равных возможностей”, когда человек человеку — волк или, в лучшем случае, бездушный компьютер, с неизбежным падением морали и потерей всего, что было завоевано народом и станет собственностью немногих. И эти, якобы, “равные” возможности в приобретении начального капитала, очень часто связаны с темным его происхождением. Как в той же Америке. Династия видных миллиардеров ведет начало от знаменитого пирата Моргана, кто грабежом и… убийствами на море заложил основу капиталистического процветания потомства. В той или иной мере это касается и других денежных магнатов. Едва ли у нас, если мы свернем на этот путь, будет по-иному. Это, как бы, закон Природы.
— Я не думаю, что до этого может дойти. Слишком мы привыкли к плановой дисциплине.
— Так от нее, как от кандалов, и хотят избавиться в первую очередь вырвавшиеся из бутылки ораторы.
— Они на джинов не похожи, — с улыбкой заметил Платонов. — Чалмы не носят, хотя, признаться, ошеломили меня.
— Я, Владим, тоже ошарашен, и во многом с ними согласен в части критики былых ошибок и преступлений. И я хочу верить Ельцину. Он далеко пойдет, и мог бы стать совестью народа… Но я страшусь возможных демократических перегибов, которые будут тем могучим и непокорным джином, что выглядывает из кувшина. И он наломает дров.
— Вам впору написать об этом роман-предупреждение.
— Знаете, Владим, прежде я избегал писать о современности, которую требовалось лакировать. А это было против моей совести. Я предпочитал видеть вероятное будущее или возможное прошлое.
— Возможное?
— Каким оно могло быть. Это безопаснее, чем прогнозировать пагубное, что очень может быть, развитие у нас рыночной экономики и демократии. Сочтите это за мою слабость, как я сам считаю, но я оправдываюсь или прячусь за то, что не закончил задуманной исторической серии. Есть персонажи, засуживающие после Пьера Ферма, по крайней мере, еще двух романов.
— О кардиналах Ришелье и Мазарини?
— И о них тоже, но не в главных ролях, которые я отвожу Сирано де Бержераку… и Кампанелле.
— Вы с ума, Саша, сошли! — перебил Платонов. — Писать после самого Ростана о его герое? Это все равно, что после Сервантеса взяться за роман о Дон Кихоте! “О любви не говори, о ней все сказано…”, как поется в старинном романсе. Что можно добавить к образу героя пьесы крупного французского поэта, переведенной на русский язык Щепкиной-Куперник, восхитившей Максима Горького и самого Льва (“царя писательских зверей”) Николаевича Толстого. Рискнете спорить с ними?
— Я не рискнул бы менять выдуманного Сервантесом Дон-Кихота, ставшего символом эпохи, но Сирано был реальной личностью, и я могу сказать о нем совсем другое, чем надуманно показал на сцене хотя бы и Ростан.
— Может подумать, что вы побывали в Париже и знаете о нем больше знаменитого француза.
— Именно так. Я побывал в Париже и кое что привез оттуда. Потому и не верю в Ростановского “слабака”, который, невидимый в ночной тьме, малодушно читал своей возлюбленной собственные стихи голосом никчемного красавчика, якобы сочиненные им. Может быть, играть такого чудака актерам интересно, но это — ложь! Не такой Сирано стал знаменем французских партизан в Маки, служа примером непобедимости и способности видеть будущее.
— Неисправимый вы любитель сказок! — насмешливо заключил Платонов.
Вместо ответа Званцев прошел к шкафу и достал с одной из полок пожелтевший листок и положил его на журнальный столик перед Платоновым.
— Газета? 14 июля 1943-го, 154-я годовщина взятия Бастилии. Откуда такая старина?
— Мне передали завернутые в нее документы нашего погибшего бойца. Он бежал из плена в Маки и воевал с нацистами во французском Сопротивлении. Вы взгляните на название газеты.
