Мимо нас проехал в противоположную сторону, в Чичестер, дилижанс, и караульный на запятках весело протрубил в рожок, заметив меня. Я подняла воротник жакета, спасаясь от холодавшего вечернего воздуха. Было не холодно, но я заледенела изнутри. Жакет меня не согревал. Я увидела, что у меня слегка дрожат руки, и пристально на них смотрела, пока они не успокоились. Слева, низко над горизонтом, виднелась единственная искорка света, похожая на булавочный укол, такая чистая и белая в вечернем небе. Я посмотрела на нее, и, казалось, она в ответ посмотрела на меня.
Неважно было, куда ехать. Я повиновалась порыву и повернула Море в сторону звезды, которая казалась такой же ледяной и стылой, как я внутри.
Когда стало темнеть, я заметила, что дорога идет вверх, по гребню холма. Вокруг нас слышалось тихое пение. Море ступал мягко, подняв голову, принюхивался, словно росшая на мелу трава приятно для него пахла. Было тихо и сумрачно, конь ничего не боялся, хотя настороженно поводил ушами, слушая, нет ли опасности. Я усмехнулась при мысли о страхе. Страхе жизни, страхе высоты, страхе смерти.
Все было в прошлом.
Меня охватила бесконечная уверенность. Наконец-то мне нечего было терять, и девочка, смотревшая на потолок фургона с койки, знавшая, что в ее жизни есть только одно хорошее, стала женщиной, у которой не было ничего. Мне казалось, что меня выпотрошили, вынув из меня любовь, жизнь и нежность. Я была чиста и проста. Чиста и холодна, как замерзающая река или как меловая скала, покрытая инеем.
Дорогу окружал густой лес, под деревьями вечерняя тьма лежала густо и непроглядно. Море шел осторожно, словно ступал по яичной скорлупе, прядая ушами и поворачивая голову из стороны в сторону, чтобы ничего не упустить из виду. Я обмякла в седле, как сквайр, который проохотился целый день. Я смертельно устала. Даже подремала, пока мы взбирались по тропе – копыта Моря не стучали, он шел по сосновым иголкам и грязи. Проснулась я только раз, когда мы выехали из-под деревьев на гребень холма, и нас озарил свет встававшего месяца.
Я протерла глаза.
Мы взобрались по гряде холмов, мягко поднимавшихся от побережья. Теперь мы вышли из-под темных сосен и набухших почками буков на короткую, сочную траву, поеденную овцами. Три или четыре овцы бросились врассыпную, когда мы выехали из леса. За ними прыгали ягнята, от испуга жавшиеся к маткам.
Я оглянулась. Озаренное луной море за моей спиной сверкало как серебро. Островки, казавшиеся в темноте черными, выглядели макетом пейзажа, не настоящими. Я видела кулачок земли, окружавший деревушку Селси, вдававшийся в море, и дальше, на западе, – другие заиленные мысы, все те точки, где мы останавливались на нашем медленном пути в этот проклятый край, где Дэнди слишком часто поднималась летать, а я была слишком неповоротлива и глупа, чтобы ей помешать.
Море повернул серую голову, глядя на дорогу, по которой мы поднялись, и фыркнул, словно был впечатлен тем, какой путь мы проделали. Я не знала, куда еду. Не было у меня ни сил, ни желания об этом думать. На север – это было неплохим направлением: и дорога оказалась приятной, и места тихими.
Я цокнула языком, и Море пошел дальше.
Мы двигались по гребню холма, по прекрасной открытой местности, а потом дорога пошла вниз, в долину на другой стороне. Она петляла и круто поворачивала, чтобы по ней легче было спускаться лошадям с повозками. Я подумала, что летом на холм можно поднять повозку, но только легкую. А зимой и вовсе ничего не поднимешь. В ту пору, наверное, дорога превращается в меловую топь. Когда я представила себе цвет бледной меловой грязи, что-то внутри меня замерло, и я задумалась, где прежде видела жирную сливочную грязь. Но мысль ускользнула прежде, чем я успела ее ухватить.
Море пошел резвее, мы двигались под уклон, потом он закинул голову и попробовал перейти на рысь, но его задние ноги оскальзывались и съезжали. Я выровняла его, чуть тронув поводья. Я не хотела натягивать поводья и поднимать его в рысь. Не хотела, чтобы меня беспокоила перемена его шага. Он расслабился, ощутив мое нежелание, и снова пошел ровно в лунном свете.
