Мы с Перри понимающе улыбнулись друг другу. Мы были нужны друг другу, мы друг другу нравились, мы доверяли друг другу. Никому из нас не было нужно ничего больше.
В тот вечер мы гуляли в саду.
В сумерки стало холодать, Перри накинул свой шелковый вышитый вечерний кафтан мне на плечи и предложил мне руку. Я оперлась на нее. Должно быть, мы мило смотрелись вместе: мои темно-рыжие кудри касались его плеча, а голову я держала высоко. Мое зеленое платье шуршало по траве, Перри был золотым и прекрасным, словно ангел. Мы шли рядом по вечернему саду и беседовали о деньгах и дружбе. О любви мы не говорили. Нам это не приходило в голову. Когда Перри вечером проводил меня до дверей спальни и поцеловал в губы, его прикосновение было прохладным, как светские поцелуи его матушки.
Я остановила его, когда он собирался уходить.
– Ты никогда не чувствуешь желания, Перри? – спросила я.
Он искренне встревожился.
– Едва ли, Сара, – неловко сказал он. – Ты бы хотела, чтобы чувствовал?
Я помолчала.
Во мне словно жили два человека.
Девочка, которая не выносила, когда к ней прикасается кто-то, кроме одного человека; девочка, которая много видела и слышала, когда была слишком мала, чтобы задуматься о том, что любовь имеет какое-то отношение к трясущейся койке и качающемуся фургону.
Вторым была девушка, становившаяся женщиной, видевшая, как мужчина, уходя, смотрел на нее, словно она убила его. Мужчина смотрел на нее со страстной любовью, а потом отвернулся и ушел.
– Нет, Перри, – честно сказала я. – Я никогда не захочу от тебя желания.
Он улыбнулся, его голубые глаза были слегка затуманены, поскольку он, как всегда, был пьян.
– Прекрасно, – сказал он ободряюще. – Потому что ты мне немыслимо нравишься, понимаешь?
Я сухо улыбнулась.
– Понимаю, – сказала я. – Это все, что мне от тебя нужно.
Я открыла тяжелую филенчатую дверь и проскользнула внутрь. Постояла тихо и услышала, как удаляются по длинному коридору его неверные шаги. Раздался внезапный звон и стук, когда он воткнулся в доспехи, стоявшие на углу, и его глупое: «Прошу прощения», адресованное доспехам.
Потом я услышала, как Перри взбирается по лестнице, ступенька за ступенькой, пока он не дошел до верха и не отправился к себе в комнату.
Я подошла к окну и отдернула занавески. Было еще рано, луна только поднималась. Стоя у окна и глядя на залитый лунным светом выгон, я увидела всадника, направлявшегося по серебристой дороге к саду позади Хейверинг-Холла. Я видела, как он въехал за стену, а потом он пропал. Наверное, привязал лошадь, потому что через несколько мгновений над стеной появилась тень, перебросила ногу через край и спрыгнула в сад позади дома.
Я смотрела в молчании – я узнала бы Уилла Тайяка и за пятьдесят миль.
Он пересек лужайку, словно ему было все равно, увидит ли кто, как он вторгся на чужую землю в темноте, а потом остановился перед домом, оглядывая окна, словно дом принадлежал ему. Я тихо рассмеялась, потянулась, подняла окно и высунулась наружу. Он приветственно поднял руку и неторопливо подошел к цветочной клумбе под моим окном. На мгновение я вспомнила о другой девушке из рода Лейси и о другом молодом человеке, которые шептались в ночном воздухе и знали, что говорят о любви.
– Что такое? – повелительно спросила я.
Лицо Уилла было в тени.
– Да вот, – сказал он.
В руке он держал что-то белое. Я не видела, что это. Он наклонился к дорожке, потом распрямился, заворачивая в бумагу камень.
– Я подумал, тебе нужно знать, – сказал он почти извиняющимся тоном. – Вспомнил кое о чем, что ты сказала этим летом, когда мы были друзьями.
Он замахнулся, и я отошла от окна, не успев спросить, можем ли мы по-прежнему остаться друзьями. Прицел он взял точно, камень, завернутый в белую бумагу, влетел в окно. Когда я подняла его и вернулась к окну, Уилл уходил по лужайке.
Потом он перелез через стену.
Я смотрела ему вслед. Я его не позвала.
Вместо этого я развернула бумагу, в которую был завернут камень, и разгладила ее. Белым был оборот, чистая сторона. А внутри, на очень мятом листке, словно его читали десятки людей, водя пальцем по слогам, красовалась яркая алая картинка с белой лошадью в середине и тремя акробатами на трапеции сверху: мужчиной и двумя девушками. Золотые буквы с завитушками гласили: «Поразительное Конное и Воздушное Представление Роберта Гауера».
